Первое лицо в единственном числе путешествует по всему свету, из одного мира в другой, с одной планеты на другую, во времени и в пространстве. Первое лицо в единственном числе любит и ненавидит, ищет и убивает. Первое лицо в единственном числе любят, ненавидят, о нем тоскуют, его ищут, его убивают. Первое лицо жалеют. Ох, как мне себя жаль! Точно так же, как я жалею его, как он жалеет себя самого, как она жалела меня! Первым лицом можно даже восхищаться. Ах, как я собой восхищаюсь! Точно так же, как он восхищается собой! Но на первое лицо нельзя гневаться. Я гневаюсь не на себя, а на нее, а она — на меня, и все это в молчании, согласно старинному уговору.

Именно наш гнев подсказывает мне, как рассказать эту историю. Ты станешь еще прекрасней, пишу я. И не будешь больше тащить этот непосильный груз вечных забот. Ты не предашь и ни с кем не вступишь в сговор. И сейчас я пишу историю о том, как ты будешь гулять по саду у подножия высокого зеленого холма. И откроешь садовую калитку. И поднимешься на вершину холма, и спустишься с него, и пройдешь через поля, что лежат по ту сторону, через леса, через города, и найдешь свой путь, найдешь наше общее молчание и, заговорив, нарушишь его.

И все то время, пока я пишу и она тоже пишет, я буду дома, где и ты был всегда. Так что мы знаем, где найти друг друга.

Луна плавно ускользает за тучку и снова вспыхивает перед носом лодки, а на северном краю неба Сверкающие Попутчики выпускают свои огненные стрелы, отражающиеся в воде. На корме стоит рулевой, полностью поглощенный своей ответственной миссией. Его движения, когда он отталкивается шестом, направляя лодку, неторопливы, уверенны и величавы. Длинная низкая лодка-плоскодонка скользит по черной воде столь же беззвучно, как и ее тень, неотрывно следующая за нею. В лодке виднеется несколько темных человеческих фигур; люди сидят нахохлившись, а один из них вытянулся во весь рост на дощатом настиле; руки его бессильно лежат вдоль тела, а закрытые глаза не видят, как здешняя луна скользит, сверкая, сквозь клочья тумана по залитому звездным светом синему ночному небосклону. Это возвращается домой с войны Фермер из Сандри.

На острове Сандри его давно уже ждут, еще с прошлой весны, когда он ушел вместе с семью другими мужчинами вслед за посланцем королевы, явившимся собирать для нее войско. К лету четверо из них вернулись в Сандри и сообщили, что Фермер был опасно ранен и теперь о нем заботится личный лекарь самой королевы. Они рассказали о том, какую доблесть он проявил в бою, не забыли и о своих воинских подвигах, и о том, как была выиграна эта война. И с тех пор никаких вестей о Фермере больше не поступало.

И вот теперь вместе с ним в лодке плыли трое его товарищей, все это время остававшихся при нем, а также врач, посланный королевой, один из помощников ее личного лекаря. Врач, подвижный и стройный человек лет сорока, настолько устал от долгого ночного плавания по каналу, что первым выпрыгнул на берег, стоило лодке бесшумно скользнуть к каменному причалу Фермы Сандри.

Пока гребцы и встречающие причаливали лодку и поднимали на пристань носилки с раненым, врач двинулся напрямик к дому, который успел увидеть, когда они еще только приближались к острову. На фоне быстро светлевшего неба, которое из темно-синего, ночного, стало почти бесцветным, он разглядел и крылья ветряных мельниц, и кроны деревьев, и крыши домов — в виде черных силуэтов, казавшихся особенно высокими после многих миль ровного водного пространства и бесконечных, заросших тростником каналов и проток.

— Эй, люди, здравствуйте! — крикнул врач, входя во двор. — Просыпайтесь! Сандри домой вернулся!

Первой ожила кухня; там сразу все пришло в движение. Да и повсюду в большом доме вспыхивали огни, слышались голоса, хлопали двери. Парнишка-конюх, спавший на сеновале, кубарем скатился оттуда; какая-то собака лаяла особенно упорно и хрипло, предупреждая о появлении незнакомца; люди выходили и выбегали во двор, куда уже успели внести носилки. И тут же из дома выбежала хозяйка, жена Фермера, накинув длинный зеленый плащ прямо на ночную рубашку; длинные волосы ее были распущены, босые ноги ступали по камням, не чувствуя холода. Подбежав к опущенным на землю носилкам, она опустилась на колени и склонилась над неподвижным телом, тихонько окликая мужа: «Фарре, Фарре!» И в эти мгновения все вокруг замерли в полной неподвижности и безмолвии. Наконец она подняла голову и, чуть откинув ее назад, прошептала:

— Он умер!

— Нет, он жив, — возразил ей врач.

И самый старший из тех мужчин, что несли носилки, Паск-шорник, подтвердил своим рокочущим басом:

— Он живой, Макали-дема. Но рана его была глубока.

Врач с жалостью и уважением посмотрел на жену Фермера, на ее маленькие босые ноги, на ее чистые растерянные глаза, и сказал:

— Дема, ты позволишь нам занести его в дом? Ему бы надо в тепло.

— Да-да, конечно, — сказала она и тут же вскочила и бегом бросилась к дому, чтобы приготовить для мужа постель.

Когда же те, что несли носилки, снова вышли из дома, во дворе их уже ждала добрая половина населения Сандри; люди надеялись, что уж теперь-то им расскажут всю правду. Больше всего взглядов было устремлено на старого Паска, и тот, выйдя во двор, неторопливо обвел глазами толпу, но ничего не сказал. Это был крупный, неторопливый, немолодой мужчина, могучий, как дуб, с несколько необычным, словно застывшим лицом, покрытым глубокими морщинами.

— Он жить-то будет? — осмелилась все же спросить одна из женщин. Паск еще некоторое время молча смотрел на собравшихся, но потом все же ответил:

— Ничего, мы поставим его на ноги и в землю воткнем.

— Да, да! — закричали женщины, принимаясь ахать, охать и вздыхать.

— И наши внуки и правнуки будут знать его имя, — прибавила Диади, жена Паска, пробираясь сквозь толпу к мужу. — Ну, здравствуй, старичок! — сказала она ему.

— Здравствуй, старушка! — откликнулся Паск. Они смотрели друг на друга, и было видно, что они одного роста.

— Все еще носят тебя ноги-то? — спросила она.

— А как же иначе я бы в родные края вернулся? — ответил Паск. Губы его, словно по привычке, были так плотно сомкнуты, что ему даже улыбнуться не удалось, но в глазах у него все же поблескивали искорки смеха.

— Что-то больно долго ты возвращался. Ладно, идем, старичок. Ты ведь небось с голоду помираешь? — И они рука об руку двинулись по улице, ведущей к мастерской шорника и конным выгулам. А двор продолжал гудеть, точно пчелиный улей; люди, разбившись на две группы, собрались вокруг двух других, только что вернувшихся земляков, расспрашивая их и делясь своими новостями; и разговор шел о войне, о столице, о здешних болотистых островках, о хозяйстве.

А Фарре отнесли в дом, в красивую комнату с высокими потолками, и уложили на постель, где только что спала его жена, так что постель еще хранила ее тепло. Рядом с раненым стоял врач, столь же суровый, напряженный и торжественный, как и рулевой в той лодке, на которой они сюда приплыли. Врач не спускал глаз с лица Фарре, держа пальцы у него на пульсе. И все вокруг него точно застыло.

В изножье кровати замерла, почти не дыша, жена Фарре. Впрочем, вскоре врач повернулся к ней и ободряюще кивнул, что должно было означать: очень неплохо, гораздо лучше, чем можно было ожидать.

— Он, похоже, и не дышит совсем, — прошептала женщина. Глаза ее казались огромными на хмуром, застывшем от сдерживаемой тревоги лице,

— Он дышит, — заверил ее врач. — Дышит медленно и глубоко. Дема, меня зовут Хамид, я помощник королевского лекаря, доктора Сейкера. И Ее Величество, и доктор Сейкер проявили столько заботы о твоем муже! Они также пожелали, чтобы я сопровождал его и оставался здесь столько времени, сколько потребуется, дабы оказать ему и всем вам любую посильную помощь. Ее Величество велела мне передать вам, что она очень благодарна твоему мужу за принесенную им жертву, высоко чтит то мужество, которое он проявил у нее на службе, и сделает все, что в ее силах, дабы доказать герою свою благодарность и уважение. Хотя, как она выразилась, никаких почестей не хватит, дабы воздать ему по заслугам.