Эта изгородь стала для меня настоящей сокровищницей — летом и осенью я собирал там полные корзины ягод ежевики и боярышника и часто ходил туда. Правда, требовалось несколько часов, чтобы до этой изгороди добраться, но я уходил рано утром, мгновенно наполнял свою корзину и заплечный мешок спелой ежевикой или боярышником и всю остальную часть дня мог заниматься чем угодно. Чаще всего я предавался своему излюбленному занятию — бродил вдоль изгороди, объедаясь спелой, на редкость вкусной ежевикой и мечтая о чем-то неясном даже мне самому. Я тогда еще совсем не знал ни сказок, ни историй, если не считать одной ужасно примитивной — о моем отце, моей мачехе и обо мне самом, — так что эти мои сны наяву не имели ни сказочной формы, ни сказочной основы. Но, бродя вдоль изгороди, я все время вполглаза посматривал, нет ли где прохода или просвета, в который можно было бы пролезть или хотя бы заглянуть на ту сторону колючих зарослей. Если я и мог придумать какую-то историю, то это всегда была история о том, что я обнаруживаю в живой изгороди проход и попадаю в то место, которое она окружает.
Нечего было даже и думать о том, чтобы на эту изгородь взобраться. Я изгородей такой вышины в жизни не видывал. К тому же она вся, от корней до самого верха, была покрыта шипами в мой палец длиной и острыми, как швейные иглы. Собирая ежевику, я по неосторожности порой цеплялся за эти шипы, и они рвали мне одежду, а руки у меня и вовсе все лето были покрыты множеством свежих и уже подживших глубоких царапин.
И все же я любил ходить туда и с прежним упорством бродил вдоль изгороди в поисках прохода. Однажды, через несколько лет после того, как я впервые наткнулся на зеленую изгородь, я снова пошел туда. Лето только что наступило, и ежевика, разумеется, еше не поспела, но ее колючие ветви были все покрыты пышными соцветьями, похожими на легкие облачка, и мне очень нравилось любоваться этим буйным цветением и вдыхать сладостный аромат, исходивший от изгороди. Этот аромат был столь же крепок, как запах варящегося мяса или свежеиспеченного хлеба, и столь же приятен. Я пошел направо. Идти было легко — казалось, вдоль изгороди когда-то пролегала довольно широкая дорога. Под колючей стеной лежала густая тень. В лесу стояло жаркое безветрие. В этих местах всегда было удивительно тихо, и мне почему-то казалось, что эта тишина как бы просачивается из-за изгороди.
Я давно уже обратил внимание на то, что за изгородью совершенно не слышно пения птиц, хотя весь лес так и звенел от их звонких весенних песенок. Иногда, правда, я замечал, что птицы перелетают через изгородь, но ни разу не мог бы с уверенностью сказать, что хоть одна из них вернулась обратно.
Итак, я бродил, окутанный этой тишиной, по весенней траве и высматривал по сторонам свои любимые маленькие красновато-коричневые грибочки, когда меня вдруг охватило странное ощущение: мне почудилось нечто необычное, новое и в этой траве, и в этом лесу, и в этой цветущей изгороди. Я подумал, что раньше никогда не уходил так далеко вдоль этой колючей стены, и тем не менее все вокруг выглядело так, словно я уже много раз бывал здесь. Ну конечно же, мне знакомы эти молодые березки! Вон одна из них склонилась под бременем глубоких снегов, выпавших минувшей зимой, да так и не сумела выпрямиться. И тут я увидел возле этой березки, под кустом черной смородины и рядом с заросшей травой тропинкой, чью-то корзинку и завязанный узлом заплечный мешок. Значит, здесь бывает кто-то еще? Но я никогда прежде не встречал здесь ни одной живой души. Интересно, кто это браконьерствует в моих личных владениях?
Люди у нас в деревне леса боялись. А поскольку наша хижина стояла почти что на опушке, они боялись и нас заодно. А я все никак не мог понять, чего это они так боятся. Они вечно рассказывали страшные истории о волках, но я лишь однажды видел в лесу волчий след, хотя порой слышал, конечно, печальный волчий вой, особенно зимними ночами, но ни один волк никогда и близко не подходил ни к домам, ни к полям. Немало рассказывали также о встречах с медведями, хотя, честно говоря, никто в нашей деревне никогда не видел ни медведя, ни медвежьего следа. А уж когда деревенские начинали болтать об иных опасностях, подстерегающих беспечного человека в лесу, о невероятных существах и волшебных чарах, и округляли при этом глаза, и переходили на шепот, то мне они и вовсе казались полными глупцами. Мне, например, ни о каких чарах ничего известно не было. Я всегда спокойно уходил в лес, и возвращался оттуда, и снова туда уходил, я исходил его вдоль и поперек, я знал его не хуже, чем свой собственный огород, и ни разу не обнаружил там ничего такого, чего стоило бы бояться.
Зато в деревне меня сторонились. Люди там посматривали на меня с подозрением и называли маленьким дикарем. И я даже отчасти этим гордился. Хотя, может, мне и было бы приятнее, если б они мне улыбались и окликали меня по имени. Но, раз уж так сложилось, у меня хватало собственной гордости, да и гордиться мне было чем: я считал себя хозяином этого огромного леса, куда никто больше, кроме меня, ходить не осмеливался.
А потому я с таким ужасом и болью смотрел на эти следы, оставленные в моих владениях неведомым захватчиком, способным поломать всю мою жизнь… и вдруг узнал в этой корзине и в этом заплечном мешке свои собственные вещи! Значит, я просто обошел изгородь кругом. И теперь этот круг замкнулся. И весь мой лес находился снаружи, за пределами этой колючей стены, а внутри… ну, пока что мне было совершенно неизвестно, что там находилось внутри нее.
С этого дня мое ленивое любопытство переросло в страстное желание и твердую решимость непременно проникнуть за эту изгородь и своими глазами посмотреть, какую тайну она скрывает. Ночью, лежа в постели и глядя на угасающие угли в очаге, я теперь размышлял о том, какие инструменты могут мне понадобиться, чтобы прорубиться сквозь эти колючие заросли, и о том, как бы мне эти инструменты раздобыть. Те жалкие кирки и мотыги, которыми мы обрабатывали свое поле, вряд ли способны справиться с такими мощными кривыми ветвями. Нет, тут нужен настоящий тесак или меч, а еще — хороший точильный камень, чтобы острить его.
Так началась моя карьера вора.
Умер один старый дровосек, живший в деревне, я услыхал об этом на рынке. Я знал, что он жил один и его прозвали скрягой. У него вполне могло быть то, что мне нужно. И в ту же ночь, едва отец с мачехой уснули, я тайком выбрался из дому и по дороге, залитой лунным светом, быстро пошел в деревню. Дверь в доме дровосека была не заперта. В очаге еще тлели угли. На кровати, слева от очага, лежал покойник, и две женщины, видимо плакальщицы, сидели возле него и болтали друг с другом, лишь время от времени вспоминая о своих обязанностях и принимаясь причитать и плакать. Я бесшумно прокрался в ту часть дома, где размещались хлев и конюшня, и женщины в полутьме меня не заметили. Корова мирно жевала жвачку, и лишь кошка следила за мной, а женщины по ту сторону очага продолжали о чем-то разговаривать и смеяться, хотя рядом лежал покойник, завернутый в саван. Я внимательно осмотрел инструменты дровосека, действуя тихо, без спешки. У него имелся прекрасный топор, тяжелая грубоватая пила и отличное точило — настоящее сокровище для меня. Раму-то я, конечно, с собой взять не мог, но ручку все же под рубаху спрятал, потом сунул под мышку остальные инструменты, взял в обе руки точильный камень и стал пробираться к выходу. «Кто там?» — равнодушно спросила, услышав шорох, одна из женщин и тут же на всякий случай ненатурально взвыла по покойнику.
Проклятый точильный камень прямо-таки все руки мне вывернул, пока я его до дому дотащил! Камень, все инструменты и ручку от точила я спрятал недалеко от опушки леса под кустом ежевики. Затем прокрался в черное нутро нашей хижины — там даже и окон-то не было, а огонь в очаге успел совсем погаснуть, — ощупью добрался до своего тюфяка, рухнул на него и долгое время лежал без сна с бешено бьющимся сердцем. Теперь я уже мог начинать придумывать и собственную историю: нужный инструмент я украл и намерен был по-настоящему атаковать колючую стену. С таким оружием вполне можно было приступать к осаде этой таинственной крепости. Впрочем, таких слов я тогда даже в мыслях не употреблял. Я тогда еще ничего не знал ни об осадах, ни о крепостях, ни о войнах, ни о победах — ни об одной из тех вещей, которые и лежат в основе истории человечества. Я вообще ни одной истории тогда не знал, кроме истории своей собственной жизни.
