Д.: Нет, он умер в полете. За десять дней до посадки.
Х.: Мне об этом не сказали.
Д.: Ты не помог бы ему, Джерри.
Х.: Не знаю. Его приступы походили на перегрузку системы. Словно все предохранители сгорали и сквозь него шел ток огромного напряжения. Иногда он кричал во время конвульсий — будто лаял… Словно хотел сказать всю фразу за одну секунду. А эпилептики не говорят во время припадков, верно?
Д.: Я не в курсе. Эпилепсию излечивают на все сто процентов, так что о ней почти ничего не известно. Врачи выявляют тенденцию и ликвидируют причину болезни. Если бы Роджерс имел предрасположенность…
Х.: То его и близко не подпустили бы к полетам. О Иисус! В общей сложности он провел в космосе всего лишь шесть месяцев.
Д.: А ты? Шесть дней?
Х.: Столько же, сколько и ты. Один самостоятельный рейс до Луны и обратно.
Д.: Ладно, оставим эту тему. Так ты считаешь…
Х.: Что?
Д.: Что это какой-то вирус?
Х.: Космическая чума? Марсианская лихорадка? Таинственные древние споры, которые свели с ума астронавтов?
Д.: Да, звучит глупо. Но подумай сам — до вашего появления «комната» была опечатана. Почему ты исключаешь возможность, что вы все…
Х.: Дуайт умер от кровоизлияния в мозг. Его погубило корковое перенапряжение. Он стал кататоником. Я вижу ослепительный свет. Что здесь общего?
Д.: Нервная система.
Х.: А почему у каждого из нас разные симптомы?
Д.: Наркотики тоже действуют на людей по-разному…
Х.: Неужели ты думаешь, что мы нашли там какой-то марсианский психогенный мухомор? Ты же был на Марсе и прекрасно знаешь, что там нет ничего живого. Все мертво, как и сама планета. Ни микробов, ни Богом забытых вирусов. Ничего!
Д.: Но ведь могло случиться, что…
Х.: Почему ты цепляешься за эту идею?
Д.: Потому что существует «комната», которую вы нашли. Потому что есть Город, обнаруженный нами.
Х.: Город? Барни, ты говоришь как какой-то недоделанный журналист из бульварной газеты. Тебе чертовски хорошо известно, что там нет никакого города! Есть куча глиняных глыб — вот и все, о чем мы можем рассуждать. Старые глиняные глыбы на древней планете — тут даже спорить не о чем. Мы не знаем их происхождения. Мы не можем понять того, что находится за гранью человеческого разума. Город и «комната» — все это чушь. Мы просто проводим аналогии и с помощью слов пытаемся нащупать смысл. Но настоящая истина не поддается описанию. В ней нет никакого смысла. Я это понял. И это единственное, что я теперь понимаю.
Д.: И что же ты понимаешь, Джерри?
Х.: То, что вижу, когда открываю глаза!
Д.: А что ты видишь?
Х.: То, чего здесь нет, но говорить об этом не имеет смысла…
Д.: Ладно, кончай. Успокойся, Джерри. Все будет хорошо. Ты поправишься.
Х.: Я вижу (неразборчиво) свет и (неразборчиво) пытаюсь понять, чего касаюсь. Но я не могу! Я не понимаю этого и (неразборчиво)…
Д.: Хватит, Джерри. Хватит! Я рядом, старина! Успокойся!
Хьюз, пришедший в космическую программу из астрофизики, имел хорошие характеристики — можно даже сказать, великолепные. Это беспокоило руководителей проекта, многие из которых относили академическое образование и интеллигентность к числу причин, вызывавших нарушения субординации и нестабильное поведение человека. Отмечая его исполнительность и безупречное поведение, они теперь довольно часто вспоминали о том, что он был «мягкотелым интеллектуалом».
К Томскому такое объяснение не подходило. Он считался образцовым военным — капитан ВВС, отличный пилот, фанат бейсбола и хороший семьянин. Но в данный момент его поведение казалось еще более ненормальным, чем у Хьюза.
Он часами сидел на полу и лениво осматривал голые стены. Проголодавшись, Темский находил принесенную пищу и ел ее руками. Когда ему требовалось облегчиться, он отходил в угол и справлял нужду. Захотев спать, астронавт ложился на пол и засыпал. Все остальное время он сидел на полу. Темский находился в хорошей физической форме и сохранял непоколебимое спокойствие. Никакие слова не производили на него ни малейшего впечатления, и он совершенно не интересовался тем, что происходило вокруг. Однажды, надеясь вызвать какой-то отклик, к нему привезли жену, и через пять минут она, рыдая, выбежала из комнаты.
Поскольку Темский ни на что не реагировал, а Роджерс по причине смерти вышел из игры, было вполне естественным переключить все внимание на Хьюза.
Он казался вполне здоровым, не считая случая какой-то странной истерической слепоты, поэтому руководство ожидало от него разумных ответов и конкретных объяснений того, что произошло. Однако Хьюз еще больше запутал ситуацию — он либо не мог, либо не желал говорить о причинах своего недуга.
К работе подключили доктора Шэпира — известного нью-йоркского психиатра-консультанта. Тот сразу же потребовал личной встречи с обоими астронавтами. ЦУПу не хотелось признавать, что полет на Марс прошел неудачно (слово «трагедия» даже не упоминалось). Однако, несмотря на все предпринятые меры, в прессу просочились нежелательные слухи. Безответственные журналисты, заявляя о «праве» американского народа «на истинную информацию», упорно интересовались, почему экипаж «Психеи-XIV» содержится в полной изоляции. Чтобы сохранить позитивное мнение публики, центр управления сообщил о тщательной медицинской проверке, которой якобы подвергались Темский и Хьюз. Эта проверка объяснялась внезапной смертью старшего помощника Роджерса, погибшего на обратном пути от сердечного приступа. В то же время серия заказных статей рассказывала о новых планах «Малой Америки» — куполообразном городе на Марсе. Понимая, что вся программа «Психеи» находится под угрозой, руководство центра приказало доктору Шэпиру не спеша и осмотрительно продиагностировать астронавтов и по возможности восстановить их психическое здоровье.
Шэпир провел с Хьюзом получасовую беседу о питании в госпитале «Кэл Тех» и о последних отчетах исследовательской экспедиции на альфу Центавра. Разговор проходил в спокойной и дружеской обстановке. Пользуясь этим, доктор Шэпир спросил:
— Что вы видите, открывая глаза?
Хьюз встал с кушетки, оделся и молча уселся в кресло. Светонепроницаемые стекла, закрывавшие его глаза, придавали ему немного надменный и загадочный вид, ради которого многие люди и носят темные очки.
— Меня еще никто не спрашивал об этом, — ответил он.
— Даже окулисты?
— Да. Я думал, что Крэй задаст мне такой вопрос. Но его интересовали другие проблемы. Не знаю, что он там такого наплел, но все решили, что я страдаю психическим недугом.
— А что вы ему рассказали?
— Мой опыт трудно описать. То, что я вижу, невозможно выразить словами. Предметы выходят из фокуса, становятся прозрачными и исчезают, а на смену им приходит свет — ослепительно яркий и интенсивный. Это как образы на засвеченной пленке — все исчезает в белизне. Но вместе со светом приходит вращение. Места и взаимоотношения начинают изменяться. Перспективы чередуются, и на их фоне происходят постоянные преобразования предметов. От этого кружится голова. Я думаю, мои глаза посылают в мозг несоразмерные сигналы. Что-то похожее на ощущения при изменениях во внутреннем ухе, только в глазах. Разве это не сбило бы вашу пространственную ориентацию?
— Нечто вроде синдрома Меньера. Да, верно. Подобные ощущения обычно возникают при спуске на лифте или на лестницах…
— Словно я смотрю с огромной высоты или поднимаюсь на огромную гору…
— Вы, случайно, не боитесь высоты?
— Нет, черт возьми. Она для меня ничего не значит. В космосе нет ни верха, ни низа. Но мне жаль, что я не дал вам необходимого представления. Наверное, это и невозможно описать. Я пытаюсь увидеть большее, пытаюсь научиться смотреть… Но пока у меня ничего не получается.
Наступила пауза.
— Это требует отваги, — наконец произнес психиатр.
— Что вы имеете в виду? — резко спросил астронавт.
— Ну… Когда чувство восприятия, пожалуй, самое важное для мыслящего разума — ваше зрение, сообщает о несуществующих непонятных явлениях и вступает в ужасающее противоречие с другими чувствами, такими, как осязание, слух и чувство равновесия… Когда это случается каждый раз, как только вы открываете глаза, то очень трудно смириться с подобным явлением и уж тем более подвергнуть его осмысленному изучению.
