Или: «Я видел во сне, что Федя влез на стул и упал со стула и расшибся, ради Бога, не давай им влезать на стулья, а няньку заставь быть внимательнее».

Он влюблен в свою жену, так же как в первые годы брака. Письма к ней он подписывает «Твой вечный муж» – так же как называется его книга. Он пишет ей: «…мечтаю о тебе и целую тебя день и ночь беспрерывно» или «я покрываю все тельце твое тысячами самых страстных поцелуев».

«…или не видишь меня во сне, или видишь кого другого… Становлюсь перед тобой на колени и целую каждую из твоих ножек бесконечно».

Или так: «Анька, идол мой, милая, честная моя… не забудь меня. А что идол мой, бог мой – так это так. Обожаю каждый атом твоего тела и твоей души и целую всю тебя, всю, потому что это мое, мое!»

С трогательной нежностью он заботится о туалетах Анны Григорьевны: «Кстати, Штакеншнейдеры мне положительно сказали, что фай в Париже уже не считается модной материей и что теперь им пренебрегают, говорят, что он ломок, дает складку и в складке вытирается, а что модная материя из черных теперь другая и называется драп и что на нее все накинулись и все берут. Они мне показывали этот драп: очень похожий на фай, но более на прежний пудесуа глясе».

В 1875 году он едет в Петербург держать корректуру «Подростка». Встречается с Некрасовым, который очень хвалит его последнюю книгу, и со Страховым и Майковым, которые обдают его холодом. «Нет, Аня, это скверный семинарист и больше ничего, – пишет он о первом, – он уже раз оставлял меня в жизни, именно с падением „Эпохи“, и прибежал только после успеха „Преступления и наказания“».

Поездка в Эмс для поправления здоровья тяготит Достоевского.

«Так хотелось бы тебя видеть и поцеловать. А я здесь скучаю смертельно, мучительски».

Он пьет воду микроскопическими дозами. Слушает музыку в парке. Читает: «Читаю книгу Иова, и она приводит меня в болезненный восторг: бросаю читать и хожу по часу по комнате, чуть не плача».

Как раз в это время «Русский вестник» печатает краткое сообщение: «Мы слышали, что наш известный писатель Ф.М. Достоевский серьезно захворал». Анна Григорьевна, крайне встревоженная, телеграфирует в Эмс. Достоевский ее успокаивает: «Ох, беда быть великим человеком!» – пишет он ей. Он ускорил свой отъезд и с удовольствием вернулся в Старую Руссу. И вот он снова в этом маленьком городке на водах, с его бревенчатыми домами, огромным парком и казино, где развлекаются праздные курортники. Он играет с детьми, совершает долгие прогулки по берегу реки, окружает неловкими заботами Анну Григорьевну, которая ждет ребенка.

Через месяц, 10 августа 1875 года, на свет появляется мальчик, которому дают имя Алексей.

«Маленький Алексей казался крепким и здоровым ребенком, но у него был странный овальный, почти угловатый лоб», – пишет его сестра Любовь.

После рождения Алексея Достоевские покидают Старую Руссу и переезжают в Петербург: Федор Михайлович, закончив роман «Подросток», возвращается к своей давней мечте – издавать «Дневник писателя».

К началу октября он подготавливает первый выпуск «Дневника» как самостоятельного периодического издания. Он собирается сам, от начала до конца, готовить и составлять его. 22 декабря он подает в Главное управление по делам печати прошение о разрешении издавать «Дневник», который «будет выходить ежемесячными выпусками» и будет представлять, пишет он, «отчет о всех действительно выжитых впечатлениях моих, как русского писателя, отчет о всем виденном, слышанном и прочитанном». Издание «Дневника» разрешено, «но с тем, чтобы сочинение это выходило не иначе как с дозволения предварительной цензуры».

Первая книжка «Дневника» выйдет в свет в январе 1876 года и откроет новую фазу в жизни Достоевского.

Статьи, написанные для «Дневника писателя», – прямое продолжение статей, публиковавшихся Достоевским в еженедельнике князя Мещерского «Гражданин». По словам Достоевского, собранные вместе, они составят «совершенный дневник в полном смысле слова, то есть отчет о том, что наиболее меня заинтересовало лично».

Он затрудняется найти правильный тон, в котором следует вести диалог с читателем: «Верите ли Вы, например, тому, – пишет он, уже выпустив три номера, – что я еще не успел уяснить себе форму „Дневника“, да и не знаю, налажу ли это когда-нибудь… Например: у меня 10–15 тем, когда сажусь писать (не меньше); но темы, которые я излюбил больше, я поневоле откладываю: места займут много, жару много возьмут… и вот пишешь не то, что хотел. С другой стороны, я слишком наивно думал, что это будет настоящий дневник. Настоящий дневник почти невозможен, а только показной для публики».

Этот «показной» журнал, журнал для публики, содержит тем не менее главные мысли Достоевского.

Федор Михайлович продолжает развивать в своем журнале «доктрину территорий». Он нападает на западников за то, что они намереваются превратить Россию в филиал Европы. Он нападает на славянофилов за то, что они загипнотизированы образом допетровской Руси, не желая замечать, как грубо он разукрашен разного рода фальшивыми легендами.

Неужели нельзя найти для России путь развития, отличный от «европейского прогресса»? Неужели для нее существует единственный – и абсурдный выбор – между поклонением Западу и поклонением собственному прошлому? Неужели у нее нет особого самобытного пути развития, на который она могла бы вступить уже сегодня?

Да! И этот путь ей укажет народ. Народ спасет Россию, потому что мужики простодушны, необразованны, потому что они сохранили в неприкосновенности веру в Христову правду. Самая их отсталость защищает их от европейской заразы.

«Говорят, – пишет Достоевский, – русский народ плохо знает Евангелие, не знает основных правил веры. Конечно так, но Христа он знает и носит Его в своем сердце искони».

Народ не нуждается в учении о вере, чтобы верить. Вера не вывод из логических умозаключений, а предрасположенность самого естества. Вера не вытекает из цепочки доказательств – она выливается из сердца. Она, если можно так выразиться, идет «из самого нутра». В русском есть потребность страдания, и эта готовность к страданию сближает его с Христом, и он любит Христа – до страдания.

«Страданием своим русский народ как бы наслаждается», – пишет Достоевский. И еще: «Я думаю, самая главная, самая коренная душевная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем».

Русский человек сознает свою греховность. Он ненавидит себя. Презирает себя. В нем нет «наивно-торжественного довольства собою». И за то, что он отказывается «от морального комфорта», за то, что он «доходит до краю», именно за то, что он не мирится со своим несовершенством, не успокаивается на нем, а стоит потерянным посреди вселенной – за все это он любим Богом.

И даже пьянство, вороватость, цинизм, убогость, скотство, лживость русского человека не должны отпугивать. Вся эта скверна вытекает из его способности к самобичеванию и самоочищению, которые и спасут его для вечной жизни. Пороки его все равно что судорожные прыжки раненого зверя – они проявление его жизненной силы и залог грядущего выздоровления. «Себя и нас спасет, – пишет Достоевский, – ибо опять-таки – свет и спасение воссияют снизу».

Этот вывод, быстро опровергнутый революционерами, – прямо противоположен революции. Ибо истинная сила русского народа – в православии и монархии, – только такую формулу национального единства признавал Достоевский.

Царь – эманация народа, всенародная, всеединяющая сила, воплощение всей его идеи, надежд и верований, средоточие всего народного существа. А православие до такой степени отвечает духу народа, что Христос превращается в своего рода национального Бога. «…кто не понимает православия – тот никогда и ничего не поймет в народе».

Так, русский Христос Шатова, пройдя через «Бесов», переходит в «Дневник»: «Я верую в Россию, я верую в ее православие». Нельзя верить в одно и отвергать другое.