В этом году у Иды были все основания для того, чтобы остаться довольной карьерой любовника. Дюма, о котором говорили, будто он совершенно выдохся, никогда еще не был столь предприимчивым, как в 1839-м. Несколько парижских театров одновременно играли пьесы этого на редкость удачливого автора: «Мадемуазель де Бель-Иль» шла в «Комеди Франсез», «Алхимик» – в «Ренессансе», «Лео Бурхарт» – в «Порт-Сен-Мартен». При этом помимо сцены существовали же еще и книги, и газеты… Проза Александра разливалась во все стороны: он напечатал «Приключения Джона Девиса», очень вольный пересказ с английского, издал очередного «Наполеона» – в ответ на ожидания бонапартистов, серию «Знаменитых преступлений» в сотрудничестве с Арну, Фьорентино, Нарсисом Фурнье и Мальфием… Восемь томов литературы не самого высокого пошиба, но зато хорошо продающейся.

Бальзак, который и сам много писал, не скрывал презрения, с которым относился к «этому писаке». Особенно сильно раздражали мэтра театральные успехи неугомонного собрата. Как-то вечером, встретившись с ним в салоне, который посещали оба писателя, он, не удержавшись, смерил взглядом Дюма и проворчал себе под нос: «Когда я ни на что уже не буду годиться, возьмусь за драму». Дюма не полез за словом в карман. «Так начинайте прямо сейчас!» – с ходу ответил он, и завоевавшую сразу необычайную популярность реплику тут же стали передавать из уст в уста. Однако Александр не жаждал ссоры, он опасался, что даже самый мелкий скандал лишит его шансов попасть во Французскую академию. Он настолько заботился о том, чтобы не создать у этих господ с набережной Конти впечатления о себе как о смутьяне, что после поражения восстания Барбеса и Бланки весной 1839 года старался держаться в сторонке от протестующих против вынесенного мятежникам сурового приговора интеллектуалов, во главе которых стояли Виктор Гюго и Жорж Санд, не поддерживал их выступлений. Решившись придерживаться в области политики благоразумного нейтралитета, он намерен был привлекать внимание лишь своими произведениями.

Нельзя одновременно быть всеми уважаемым творцом и известным скандалистом, решил он. Хотя бы тогда нельзя, когда намереваешься войти в Академию… Впрочем, даже Ида, которая неизменно донимала его по пустякам, тут в главном оказалась с ним согласна. Теперь и ей захотелось респектабельности!

Внезапно парижские салоны потрясла совершенно невероятная новость: Дюма образумился, он готов жениться на своей давней любовнице. Что же побудило его именно теперь решиться на этот шаг? По мнению многих, в том числе и злоязычного Эжена де Миркура, решение было принято благодаря герцогу Орлеанскому. Как-то раз, во время большого приема в Тюильри, он сказал Александру, простодушно представившему ему Иду: «Разумеется, дорогой мой, вы могли представить мне только вашу жену!» Подобное замечание, исходившее от его королевского высочества, было истолковано Дюма как дружеский приказ узаконить отношения. Другие близкие друзья четы утверждали, будто Жак Доманж, давний покровитель Иды, ставший основным кредитором Александра, пригрозил последнему арестом за долги, если тот немедленно не женится. Наконец, по словам Поля Лакруа, Александр согласился надеть кольцо на палец подруги ради того, чтобы хорошо выглядеть в глазах академиков, которые – это всем известно! – с недоверием относятся к альковным пиратам. Как бы то ни было, получается, что требования узаконить свое семейное положение шли со всех сторон, и Дюма пришлось уступать по всей линии фронта. Другу, который спросил у него об истинных мотивах его решения, он ответил ворчливо и вместе с тем насмешливо: «Дорогой мой, это лучший способ от этой бабы отделаться!»

Само собой, подобное событие влекло за собой немалые расходы, но вездесущий ассенизатор Жак Доманж вызвался помочь. Александр занял у него тридцать шесть тысяч франков, с тем чтобы оплатить расходы, связанные со свадьбой, еще полторы тысячи франков предназначались на покупку обручального кольца, украшенного бриллиантом. Брачный контракт был заключен 1 февраля 1840 года в присутствии нотариуса, мэтра Деманеша. Вклад новобрачного в семью составляли «права на все его драматические и литературные произведения», в целом оценивавшиеся в двести тысяч франков, приданое новобрачной заключалось в драгоценностях и столовом серебре на сумму двадцать тысяч франков и сотне тысяч франков «наличных денег», хотя у нее не было ни гроша за душой помимо того, что давал ей Дюма на ведение домашнего хозяйства.

Если весь Париж только потешался над этой удивительной свадьбой, Александр-младший, которому к тому времени исполнилось шестнадцать лет, возмущался «мезальянсом» отца. Мелани Вальдор разделяла его негодование. Она по-прежнему воспринимала мальчика отчасти как сына и уговаривала его обратиться к настоящей матери, Лор Лабе, равно как и к свидетелям будущей свадьбы, с тем чтобы помешать разыграться той «чудовищной комедии», которая тем временем готовилась. Лор Лабе отказалась в этом участвовать – чувство собственного достоинства не позволяло ей вмешиваться в столь личное дело, и тогда Мелани Вальдор посоветовала Дюма-младшему написать гневное письмо родителю, проявившему себя «безответственным». Тот как раз в это время на несколько дней отправился отдохнуть в Птит-Виллетт, к Жаку Доманжу. Стало быть, именно туда Мелани и передала послание взбунтовавшегося сына. Каким образом? Послала его с ординарцем собственного мужа, капитана Вальдора. С ним, правда, к этому времени она уже давно жила раздельно, но ведь это нисколько не мешает людям, принадлежащим к хорошему обществу, оказывать друг другу мелкие услуги.

Александр с изумлением и болью прочитал упреки, обращенные к нему сыном, но ответил ему с достоинством: «Если между нами резко прекратились отношения отца и сына, в этом нет моей вины, а есть вина только твоя: ты приходил в наш дом, тебя все здесь ласково принимали, но тебе внезапно вздумалось, следуя чьему-то совету, перестать здороваться с особой, которую я считаю своей женой, поскольку живу с ней. Начиная с этого дня, поскольку я не намерен принимать от тебя даже непрямые советы, то положение вещей, на которое ты жалуешься и которое, к моему величайшему сожалению, продолжалось в течение шести лет, видимо, станет только развиваться, хотя может в любой день и измениться, – как только ты этого захочешь. Напиши письмо мадам Иде, попроси ее стать для тебя тем, кем она стала для твоей сестры, и отныне и навеки ты будешь у нас желанным гостем. Да и лучшее для тебя из всего, что может случиться, – чтобы эта связь продолжалась, поскольку, так как у меня за эти шесть лет не родилось детей, я уверен в том, что у меня их и не будет, и ты останешься моим единственным сыном и моим старшим сыном. Если ты сделаешь то, о чем я тебя прошу, не требуя, поскольку не хочу ничем быть обязанным принуждению, – ты не только будешь желанным гостем каждые две недели, но и сделаешь меня настолько счастливым, насколько сделать это в твоей власти. Больше мне нечего тебе сказать. Подумай только о том, что, если бы я женился на другой женщине, не на мадам Иде, у меня могло бы быть с ней трое или четверо детей, тогда как с ней у меня никогда их не будет».

Когда Дюма уже подошел к завершению этого длинного и рассудительного послания, ему в голову пришла важная мысль. Новорожденного Александра он, повинуясь тщеславному побуждению, назвал собственным именем. И вот теперь мальчику вздумалось писать стихи – еще такие детские! – и подписываться именем Александра Дюма. А если он и в зрелом возрасте будет продолжать этим заниматься, не могут ли в сознании читателей смешаться, перепутаться эти два Дюма: прежний и новый, старый и молодой? Это было бы прискорбно, несправедливо и возмутительно. Заботясь о том, чтобы безотлагательно уладить и это щекотливое дело, Александр Первый прибавляет к письму, адресованному Александру Второму, следующую приписку: «Тебе бы следовало, вместо того чтобы подписываться, как я, Алексом Дюма, что могло бы когда-нибудь создать для нас обоих серьезные неудобства, поскольку пишем мы похоже, подписываться Дюма Дави. Сам понимаешь, мое имя слишком известно для того, чтобы оставлять место для сомнений, и я не могу прибавить к своей фамилии „отец“: для этого я слишком молод».