К счастью, не прошло и месяца, как горечь этой утраты уступила место радости, вызванной известием о рождении нового его дитяти. Двадцать четвертого декабря 1860 года Эмилия произвела на свет девочку, которую назвали Микаэла-Клелия-Жозефа-Элизабет. Известие об этом несколько излишнем подарке судьбы Дюма получил в первый день нового, 1861 года. Странное семейное положение, подумал он. Его тридцатишестилетний сын только что сам стал отцом внебрачной дочери, которую родила ему княгиня Надежда Нарышкина; девочку назвали Мари Александрина Генриетта, по-домашнему – Колетта. Его собственная старшая дочь, которой было к этому времени уже под тридцать, постоянно ссорилась с мужем, одна семейная сцена в ее доме сменяла другую, Мари кашляла кровью и горевала из-за своего бесплодия, – беда, да и только! Сам же он, отец этих двух взрослых детей, по милости одного из них ставший дедом, только что вновь дерзко изведал радость отцовства. Облагодетельствованный таким образом природой, он напишет Эмилии 1 января 1861 года: «Ты же знаешь, моя дорогая малышка, что я больше хотел девочку. И сейчас объясню тебе, почему. Я больше люблю Александра, чем Мари. Ее я вижу едва ли раз в году, а Александра могу видеть столько, сколько пожелаю. Стало быть, всю любовь, какую я мог бы питать к Мари, я перенесу на мою дорогую крошку Микаэлу! Так и вижу малышку лежащей рядом с ее милой мамочкой, которой я запрещаю вставать с постели и выходить из дома до моего приезда. Я все устрою так, чтобы быть в Париже к 12 [января]. Как бы сильно мне этого ни хотелось, раньше я оказаться там не смогу. […] За последний час мое сердце расширилось, чтобы вместить новую любовь. Если ты не хочешь в первые месяцы расставаться с нашей девочкой, мы снимем маленький домик на Искии, там самый лучший воздух, и это самый красивый остров вблизи Неаполя, и там я смогу проводить с вами два или три дня в неделю. Словом, можешь положиться на меня, я сумею любить и ребенка, и мать как должно».
Однако вскоре выясняется, что, хотя он и обещает молодой женщине приехать в Париж, чтобы обнять ее, он вовсе не намерен окончательно уезжать из Неаполя. Дело в том, что, несмотря на отъезд Гарибальди, Александр по-прежнему жил во дворце Кьятамоне, роскошь, комфорт и многочисленная прислуга которого удовлетворяли его склонность к пышности и изобилию. Дворец стоял на берегу залива. Глядя из окна, Александр видел море за обширной площадкой с дубовыми рощами, зарослями жасмина и аллеями, окаймленными разноцветными олеандрами. «Разве можно найти что-нибудь более восхитительное, – пишет он, – чем в утренние и вечерние часы дышать морским бризом на этой площадке, откуда открывается самый прекрасный вид на всем свете!» Редакция газеты «L’Indipendente» помещалась здесь же, во дворце. Дюма во что бы то ни стало, порой даже на собственные средства, хотел продолжать издание этой газеты, посвященной прославлению Гарибальди. И все же ему случалось, когда он писал статьи о единстве Италии, отчасти почувствовать себя современным Дон Кихотом, воюющим с ветряными мельницами. И настал день, когда, устав сражаться в одиночку и подумав о своих семейных обязанностях, он решил временно передоверить руководство изданием постоянным сотрудникам, поставив во главе их своего секретаря Адольфа Гужона. Самые прекрасные мечты когда-нибудь кончаются, вздохнул он и принялся безрадостно складывать чемоданы.
По пути в Париж Александр-старший встретился с Александром-младшим – тот как раз собрался в Неаполь, полагая увидеться там с отцом. Дюма предложил сыну в его отсутствие поселиться в королевских покоях, которые занимал благодаря своей должности, и заверил, что очень скоро вернется.
И вот наконец он стоит у изголовья сияющей молодой матери и видит младенца. Надо же на старости лет получить такой подарок – он и надеяться не мог! Растроганный видом прелестной новорожденной, Дюма говорит Эмилии, что никогда в жизни не был так счастлив, клянется до самой своей смерти заботиться о ней и о девочке. Однако ни он, ни она пока даже и не думают признавать Микаэлу официально. Торопиться некуда, решили они, успеем подумать об этом через несколько лет…
Понянчив несколько дней малышку, поворковав с матерью над колыбелькой дочери, Александр снова отправился в Италию, где он был необходим стольким людям.
Шестого февраля он отплыл из Марселя и уже на следующий день встретился в Неаполе со своим «большим мальчиком», который ждал его с нетерпением. Отец радостно предвкушал, как станет рассказывать о своих итальянских приключениях – как приятно, думал он, поговорить об этом с человеком, способным оценить всю соль истории. Однако он не замедлил увидеть, что сын озабочен, ворчлив, встревожен, что, вполне может быть, его можно даже не без оснований назвать ипохондриком. Из двух Александров именно старшему пришлось поднимать настроение младшему, подбадривать его. Но в чем же дело? Ведь, похоже, автору «Дамы с камелиями» все удавалось, все у него складывалось как нельзя лучше. Разве не прошел только что с большим успехом в театре Жимназ его «Блудный отец»? Ах, если бы «старый» Дюма мог надеяться на нечто подобное со своими последними творениями! Однако ему теперь не только не предлагали контрактов ни парижские газеты, ни парижские издатели, но и «L’Indipendente» приносила одни убытки. Восемнадцатого мая 1861 года Дюма пришлось прекратить издание газеты. Какое-то время он подумывал о том, чтобы сделаться акционером фабрики гравировки по стеклу, потом отказался от этой сомнительной причуды и с тех пор, праздный и нерешительный, переживал измену фортуны, покинувшей его в зрелых годах после того, как столь блистательно всегда помогала ему в молодости.
Прошло немного времени – меланхолия овладела и Дюма-старшим. Неудачи так и сыпались на его голову, и в смятении Дюма принялся искать виновников обрушившейся на него несправедливости. Один обнаружился сразу.
Как-то в разговоре сын предложил ему возобновить работу с прежним «сообщником», Огюстом Маке. Но нет, Дюма и думать не хотел о возможности примирения с ним! И едва «Александр-младший» уехал в Париж, «Александр-старший» послал ему вдогонку письмо с объяснением причин столь упорной своей обиды на соавтора и с доказательствами того, что ему есть на что пожаловаться: «Маке – человек, с которым я больше не могу вступать ни в какие отношения. Маке, на одном доверии, с тем чтобы он передал мне деньги из рук в руки, получивший треть гонорара за „Гамлета“, к которому он не имел никакого отношения, но оставивший деньги себе, Маке, который оставил себе еще и две трети за „Мушкетеров“ [речь идет о возобновлениях]… В моих глазах Маке – вор!»
В прежние времена Александр не придал бы ни малейшего значения этой возможности получить деньги, которой лишил его Маке. Сегодня он раздул из этого целую историю. Все теперь ранило его, оскорбляло, возмущало. Мир казался ему населенным ложными братьями, поддельными писателями и вообще всевозможными лицемерами, двурушниками и предателями. И в этом отношении Франция была ничем не лучше Италии. Мало того! Можно подумать, ему не хватало забот с газетчиками, издателями и соавторами, – теперь ко всему этому прибавились еще и семейные сложности. Мари звала его на помощь. Муж дочери, вспыльчивый, неуравновешенный человек, выставлявший напоказ все свои чувства, сделал ее жизнь невыносимой. Окончательно сломленная, не в силах ему сопротивляться, она хотела укрыться в монастыре и начала процесс, добиваясь решения о раздельном проживании супругов. Дело разбиралось в суде Шатору. Мари рассчитывала на отца и единокровного брата, надеялась на то, что они поддержат ее, помогут справиться с тягостным испытанием. Оба Александра и в самом деле поспешили к ней на помощь. Но, несмотря на все их усилия, несмотря на все старания адвоката, иск был отклонен. Мари снова обратится в суд в следующем году, но этого еще так долго ждать…
Дюма снова уехал в Италию. Хоть он и ненавидел, по его же словам, Неаполь, жить без Неаполя уже не мог. Не обращая внимания ни на какие пересуды, Александр упорствовал в своем убеждении, что именно здесь – идеальное место для того, чтобы отстаивать единство Италии. К кому бы он ни обращался, к итальянцам или французам, речи его были все те же. Так, уступив права на «Монте-Кристо» некоему Кальве, ставшему владельцем-редактором газеты, выходившей теперь два раза в месяц, он продолжал снабжать издание статьями о положении в Неаполе, под заглавием «Одиссея 1860 года» им была изложена эпопея гарибальдийской тысячи. Может быть, именно воинственные интонации льстеца-француза побудили Гарибальди вновь начать битву? Как бы то ни было, в июне 1862 года «генерал» попытался захватить Трентино-Альто-Адидже, затем, когда попытка провалилась, высадился в Калабрии со своими добровольцами, и здесь войска Виктора-Эммануила II без труда покончили с этим его безнадежным предприятием. Раненый Гарибальди был брошен в тюрьму в Аспромонте, и единственной радостью, какую принесло ему возвращение на политическую и военную арену, была моральная поддержка, которую оказывал гарибальдийцам Дюма своими статьями в «L’Indipendente» и в «Монте-Кристо». До самого окончательного поражения героя Александр не переставал воспевать его храбрость, мужество и величие души. А продолжая прославлять этого великолепного побежденного, неустанно обличал упадок, в который пришел Неаполь, город, где царили нищета и разбой.
