Ехали по городу, молчали. Ну что делать, что делать? Шевчик начал задыхаться, наручники мешали достать баллончик. И Давид был бледен, как полотно, видимо, попал впервые. Это в ресторане можно сидеть, хорохориться, а тут, когда тебе грозит тюрьма и пропали чужие деньги!.. Шевчик взмолился:

— Ради бога, вы же грузины, у вас есть национальная гордость, отпустите нас!

Впередисидящие переговорили, «Жигули» затормозили возле перекрестка. Тот, что держал их сбоку, снял наручники, вылез, тот, что сидел за рулем, сказал:

— Прямо перед собой вот по этой улице, — он показал направо, — двести шагов, не оборачиваясь, и чтобы с юмором на лице, шагом марш!

Они вылезли и пошли, не оглядываясь, с окаменевшими шеями. Давид шел быстрее, а Шевчик отставал, голова пустая, он ни о чем не думал. Впереди мелькали ноги в потертых голубых джинсах, мятые складки под коленками, а выше мокрое пятно, так и есть между ног мокрое пятно, Шевчику показалось, он даже слышит запах. Додик шел и ничего не чуял. Если ему сейчас сказать, он оскорбится и озлобится на всю оставшуюся жизнь, может в сердцах прирезать Шевчика. Лучше ни о чем не говорить, как в песенке — ничего не вижу, ничего не слышу, ничего — никому не скажу.

— Куда мы теперь?

— Пойдем искать Жору Зурабова, — ответил Давид. Его машина с четвертым налетчиком куда-то пропала.

Шли-шли, Давид вдруг остановился и тут же сел, где стоял, прямо на парапет, сомкнул колени и нервно сказал:

— Дай закурить!

Алесь подал ему сигареты, щелкнул зажигалкой.

— Будь другом; сходи в промтоварный, купи мне брюки сорок восьмой размер. — И начал шарить по карманам, нашел какую-то мелочь, Шевчик тоже поискал, добавил и пошел в магазин, купил за семнадцать рублей хэбэ, в каких маляры красят стены.

Давид в кустах сменил мокрые штаны, Шевчику было не до смеха. У каждого своя слабость, Шевчик не может сдержать одышку, а Давид — кое-что другое.

Ночевали они в гостинице «Иверия», Жору Зурабова не нашли, впереди их ждала лесенка неприятностей — тяжелое объяснение с дядей Вахтангом, выпрашивание в долг у Кармен, нелетная погода в Цхалтубо, пересадка в Москве, наконец пыльный аэропорт Каратаса. Эх, если бы под крышей родного дома и кончались наши несчастья!..

Полет прошел замечательно. Соня сразу определила, что они с Ириной Григорьевной самые красивые на весь самолет, а в нем не мало — сто шестьдесят пассажиров. Соне было приятно рядом с Ириной Григорьевной (хотя в паспорте указано, что она Ирма Готлибовна), на нее так и смотрят, все у нее такое белое — руки, шея, лицо, она себя будто под колпаком сберегла от загара. И блондинка натуральная, а не от химии, и одета во все натуральное, особый шик. Когда появился сувенирный лоток с безделушками, Ирина Григорьевна властно завладела им, все внимательно рассмотрела и ничего не купила, хотя на взгляд Сони там было недурственное золотое колечко изящной сеточкой. Потом их кормили завтраком, тоже изящным, все в таких маленьких посудинках — кусочек курицы, масло кубиком в обертке фирменной и сахар, соль и горчица, все в пакетиках с крылышками Аэрофлота, подавали им кофе и все так культурно, вежливо, стюардесса улыбается любому и каждому, лететь ей сплошное удовольствие, она любит свое дело, о чем Соня сказала Ирине Григорьевне, а та заметила, что стюардесса обязана еще и любить командира корабля, хотя далеко не всякий командир похож на артиста Вячеслава Тихонова. В словах ее проявился свойственный увядающему возрасту скепсис, почему бы не полюбить симпатичного пилота, блондина в форме с нашивками, у него зарплата тысяча рублей в месяц, не считая премиальных, зачем ему походить на каких-то там артистов, да и Тихонов, кстати сказать, не особенно Соне нравится.

Самолет летел ровно и гудел ровно всю дорогу и только перед посадкой заскрипел и закачался как старый шкаф. Бортпроводница по радио объявила, что температура воздуха в аэропорту Домодедово семнадцать градусов, лучше и не придумаешь. Соня наденет свою австрийскую кофточку. Взяли сумки, сошли по трапу, поднялись в дли-инный стеклянный переход, топали-топали, наконец увидели в конце плотную толпу встречающих и только приблизились, сразу услышали голос громче других:

— С прибытием! Как долетели? — весело, гостеприимно обратился к Ирине Григорьевне Михаил Ефимович и поцеловал ей руку.

— А вот моя спутница, познакомьтесь, — сказала она, и Мельник с той же улыбкой глянул на Соню, но не успел ничего сказать, она его опередила:

— А мы с вами уже знакомы. Вы приезжали в декабре и угощали меня жевательной резинкой.

— Помню, как же я мог забыть такую красавицу! — воскликнул Мельник, вспоминая, то ли официантка, то ли дежурная в гостинице, он пол-Каратаса угощал этой жвачкой.

Михаил Ефимович, прихрамывая, повел через огромный аэровокзал, оглашаемый голосом диктора о задержанных рейсах, о посадке на рейс Москва — Магадан — ничего себе, кому-то радость от приземления, а кому-то надо подниматься и лететь на край земли. Вышли гуськом на площадь, множество машин, автобусов, очереди сплошные то там, то здесь. Под навесом виднелась электричка, Соня прокатилась бы с удовольствием в такой компании. Все-таки выгодно быть самой молодой, в том возрасте, когда ты уже не ребенок, но вроде бы еще и не взрослая, и все тебе стараются помочь, услужить, самая золотая пора, сколько она продлится? Мельник провел их к своей машине, — черная «Волга» Положительно этот человек ей нравится, даже не верится, что он жил в Каратасе. Пусть он невысокий, плешивенький, далеко не красавец, но он обаятельный, неизменно веселый, и с ним легко. Все чего-то ждут нервничают, томятся, а они уселись в черную «Волгу» и покатили-поехали, только замелькали по сторонам огромные указатели, будто в садике для детей, которые только выучились читать — на Каширу, на Рязань, на Калугу, на Симферополь. Потом долго ехали среди высоченных домов, Соня устала, кажется, больше часа ехали. Наконец вылезли около бесконечного дома, вошли в тесный лифт, еще один взлет и, слава богу оказались в квартире — шикарная прихожая с огромным зеркалом в витой раме, здесь же — то ли шифоньер, то ли стенка, не поймешь, светлого дерева, светильник такой весь из себя, на полу цветные квадраты, не линолеум, конечно, а такой особый паркет. А в гостиной глаза у Сони разбежались, на стене картина в золоченой раме огромнейшая, наверно с диван, и шевелится, оказалось — аквариум с хвостатыми, цветными рыбками, сплошное обалденье. Хозяин провел их на кухню сразу, два холодильника, и оба фирменные, и гарнитур не абы какой из пластмассы беленькой, а настоящее дерево, вместо колченогих табуреточек, у которых всегда ножки отваливаются, стулья с высокой спинкой, да такие тяже ленные, одной рукой не сдвинешь, резные спинки, сплошное дерево, т, а и зачем сдвигать, если села и все под рукой? Он сам выставил из холодильника сказочные какие-то посудинки, вазочки, розеточки, во-закрытое, фирменное, красочное, лакированное, мерцающее. Колбасу до стал, палку, как водопроводная труба, и на шкурке буквы иностранньк-«салами», кофе, чай в банках, импортяга, слов нет и коньяк, и бутылк> сухого, от наклеек голова кружится. Кто выпьет? Ирина Григорьевна сказала, что выпьет грамм пятьдесят, а Соня не только сказала, но и с удовольствием выпила. Михаил Ефимович скоро отбыл по делам, заедет завтра, а сегодня — располагайтесь, как дома, вдвоем в трех комнатах.

Первое свое наблюдение для Романа Захаровича Соня сделала такое Когда они сидели за столом, и даже раньше, когда ехали в машин» можно было заподозрить, что между Ириной Григорьевной и Мельником что-то есть, не напрасно шеф наказывал ей следить. Соня сразу заметила как заиграла ее спутница, как выпрямилась при виде Мельника, слов" лошадка в цирке, о чем это говорит? Не окажись здесь Соня, выпили бы они коньячку, хи-хи да ха-ха, как это у них, у взрослых, одни в пустой квартире, сама пустота наводит на всякие такие разные мечты и лла ны, — нет, нет, это чушь конечно, нехорошие мысли. Но все равно поведение ее спутницы изменилось, какие-то едва уловимые ужимки у <ее начались, и глаза стали другими, в общем, хочешь, не хочешь, а Соня подумала о чем-то порочном.