В тот вечер, когда пришло письмо, в доме Керлью ожидались гости. Миссис Керлью как раз взбивала диванные подушки. Она мельком взглянула на желтый конверт, решила, что это счет, и положила его на стол. Можешь себе представить состояние Уильяма. Я хорошо его в то время знала, да, собственно, я тоже была у них в тот вечер в гостях вместе с твоими родителями. Отец твой рассчитывал быть там в решающий момент. Но подоспело время уходить, оставаться дольше, даже под предлогом разговора о делах, было неудобно, а письмо так и лежало невскрытым. Как развивались события дальше, отцу пришлось узнать позже от самого Уильяма.

Мелани — такое уж дурацкое у нее было имя, а вместе с фамилией Керлью звучало еще глупее, — Мелани вытирала бокалы, когда Уильям поднял с пола из-под столика желтый конверт.

— Это твое, душенька? — спросил он, и она ответила, что это всего лишь счет.

— Все равно конверт надо вскрыть, — возразил Уильям и протянул ей письмо. А затем пошел наверх бриться. Она не требовала, чтобы он брился к обеду, но еще на заре их брака недвусмысленно дала понять, что в постели предпочитает гладкие щеки — кожа у нее была очень чувствительная. (Иностранцы всегда считали, что у нее типично английский цвет лица.) Дверь в ванную была приоткрыта, и Уильям увидел, что желтый конверт она положила на туалет, так и не распечатав. От напряженного ожидания Уильям порезался в трех местах, так что пришлось налепить клочочки ваты, чтобы остановить кровотечение.

Мужчина с собакой проследовал мимо нашего столика.

— Давай иди, поганец. — Он с удрученным видом тянул пса за поводок.

— Домой, к кентской деве, — поддразнивал его приятель, оставшийся у стойки.

Я узнал этот особый блеск в глазах тетушки. Я уже видел его в Брайтоне, когда она знакомила меня с историей собачьей церкви, потом в Париже, когда она рассказывала про роман с мсье Дамбрезом, затем в Восточном экспрессе, когда описывала бегство мистера Висконти… Сейчас она вся ушла в свое повествование. Уверен, что мой отец, поклонник Вальтера Скотта, не сумел бы рассказать про семейство Керлью и вполовину так динамично — диалога у него было бы меньше, а описаний больше.

— Уильям, — продолжала тетушка, — вышел из ванной и забрался в огромную двуспальную кровать — Мелани сама ее выбрала в «Клене». Уильям так волновался, что, полный нетерпеливого ожидания, даже не взял на ночь книжку в кровать. Он хотел, чтобы решающая минута наступила как можно скорее.

— Я сейчас, милый, — сказала Мелани, намазываясь кольдкремом Понда, который она предпочитала всем новым кремам — по ее понятиям, он больше соответствовал ее типично английскому цвету лица.

— Неприятный счет?

— Какой счет?

— Который упал на пол.

— Ах, этот. Я еще не смотрела.

— Будь осторожней, ты его опять потеряешь.

— Хорошо бы, если бы навсегда! — добродушно отозвалась Мелани. Правда, она позволила себе такое легкомыслие только на словах — она всегда вовремя расплачивалась за покупки и не позволяла себе дольше месяца продлевать в магазине кредит. Поэтому она вытерла пальцы косметической салфеткой, вскрыла письмо и прочла первые неровно напечатанные слова: «Ваш супруг, сударыня…»

— Нет, ничего неприятного, — сказала она, — так, ерунда. — И она внимательно прочла письмо до конца — подписано оно было «Сосед и доброжелатель». Потом разорвала его на мелкие кусочки и бросила в мусорную корзинку.

— Как можно уничтожать счет! — воскликнул Уильям.

— Из газетного киоска, всего несколько шиллингов. Я уже утром заплатила. — Она взглянула на него и сказала: — Какой ты у меня замечательный муж, Уильям. — Потом подошла к постели и поцеловала его, и он угадал ее намерения.

— После гостей я так устаю, — неуверенно пробормотал он и деликатно зевнул.

— Конечно, милый, — сказала Мелани и улеглась рядом без единого слова недовольства. — Хороших тебе снов. — Тут она заметила вату на щеках. — Бедненький ты мой, порезался. Сейчас твоя Мелани промоет тебе ранки. — И добрых десять минут она возилась с его физиономией, промывая порезы спиртом и заклеивая пластырем, как будто ничего особенного не произошло. — Какой у тебя смешной вид, — добавила она весело и беззаботно. И как рассказывал твоему отцу Уильям, поцелуй, который она запечатлела на кончике его носа, был совершенно невинный поцелуй. — Милый, смешной Уильям. Я способна все тебе простить.

И вот тут Уильям потерял всякую надежду. Идеальная она была жена, ничем не пробрать… Твой отец повторял, что слово «простить» отдавалось в ушах Уильяма, как колокольный звон в Ньюгейте, возвещающий казнь.

— Значит, ему так и не удалось развестись? — поинтересовался я.

— Он скончался много лет спустя на руках у Мелани, — ответила тетушка Августа, и мы доели яблочный пирог в полном молчании.

На другое утро, такое же пасмурное, что и накануне, мы с тетушкой Августой поднимались по отлогому склону к кладбищу. На лавчонке висело объявление: «Deuil en 24 heures» [траур за сутки (франц.)]; из кабаньей туши, вывешенной перед дверью мясной лавки, капала кровь, и записка, приколотая к морде кабана, призывала: «Retenez vos morceaux pour jeudi» [закажите нужную вам часть на четверг (франц.)], но моей душе четверг ничего не говорил, да и тетушкиной не многим больше.

— «Праздник цветочка» [имеется в виду День св.Терезы из Лизье (Терезы Мартэн, 1873-1897), прозванной «Цветочком из Лизье»], — прочла она, заглянув в требник, который взяла с собой для столь подходящего случая, — но тогда при чем тут кабан? Еще есть праздник Святого Фомы из Херефорда, умер он в изгнании в Орвието, но, по-моему, даже англичане про такого не слыхали.

На воротах Верхнего города была прибита мемориальная доска в память погибших героев Сопротивления.

— Погибшие в действующей армии автоматически становятся героями, так же как погибшие за веру становятся мучениками, — проговорила тетушка. — Да взять хотя бы этого святого Фому. На мой взгляд, ему просто повезло, что он умер в Орвието, а не в Херефорде. Уютное цивилизованное местечко даже сейчас, и климат там несравненно лучше, и превосходный ресторан на улице Гарибальди.

— Вы действительно исповедуете католичество? — с интересом спросил я.

Тетушка ответила с готовностью и очень серьезно:

— Да, дорогой, только я верю не во все, во что верят католики.

Разыскать могилу отца на этом громадном сером кладбище было все равно что найти частный дом без номера в Камден-таун. Сюда доносился снизу шум поездов, лабиринт могил обволакивало дымом из труб Верхнего города. Какой-то человек, вышедший из домика, тоже напоминавшего склеп, вызвался проводить нас. Я принес с собой венок из живых цветов, хотя тетушка сочла мой поступок несколько экстравагантным.

— Они будут бросаться в глаза, — заметила она. — Французы имеют обыкновение вспоминать о покойниках раз в году, в День поминовения усопших. Опрятно и удобно, как причастие на Пасху.

И в самом деле я увидел очень мало цветов, даже иммортелей, среди всех ангелов и херувимов, мало их было около бюста лысого мужчины, похожего на лицейского профессора, и на громадной могиле, где в соответствии с надписью покоилось «Семейство Флажолетт». На глаза мне попалась эпитафия, написанная по-английски: «В память о моем любящем сыне Эдварде Роудзе Робинсоне, умершем в Бомбее, где и похоронен», однако ничего английского в его пирамиде не было. Уж наверное мой отец предпочел бы английское кладбище с замшелыми камнями, полустертыми надписями и цитатами из благочестивых стихов этим черным блестящим плитам, положенным на века, неподвластным никакому разрушительному воздействию булоньской погоды, с одинаковыми надписями, точно копии одной газеты: «A la memoire…», «Ici repose le corps…» [В память… Здесь покоится тело… (франц.)]. И на всем этом бездушном кладбище, кажется, не было никого, кроме нас да тщедушной пожилой особы в черном, стоявшей склонив голову в конце длинного прохода, словно одинокая посетительница провинциального музея.