— Je me suis trompe [я ошибся (франц.)], — сказал наш провожатый и круто повернул назад, к могиле, возле которой стояла пожилая особа, по всей видимости погруженная в молитву.
— Что за чудеса! Тут еще кто-то скорбит… — проговорила тетушка Августа. И в самом деле, на мраморной плите лежал венок вдвое больше моего, сплетенный из тепличных цветов вдвое дороже моих. Я положил свой венок рядышком. Надпись оказалась частично прикрытой, только конец торчал, будто восклицание: «…чард Пуллинг» и дата «октября 2, 1923».
Пожилая особа взглянула на нас с изумлением.
— Qui etes-vous? [Кто вы? (франц.)] — вопросила она.
Произношение было не совсем французским, и моя тетушка с той же прямотой парировала по-английски:
— А вы кто?
— Мисс Патерсон, — отвечала она с робким вызовом.
— Какое отношение к вам имеет эта могила? — продолжала свой допрос тетушка.
— Я прихожу сюда в этот день уже больше сорока лет и никого из вас никогда не видела.
— У вас есть какие-то права на эту могилу?
Что-то в манере незнакомки действовало тетушке на нервы, может быть ее робкая воинственность, ибо тетушка не выносила никакой слабохарактерности, даже скрытой.
Загнанная в угол, противница дала отпор.
— Первый раз слышу, что надо иметь право ходить на могилу.
— За могилу, как и за дом, кто-то платит.
— А если дом уже сорок лет стоит заброшенный, я думаю, даже посторонний…
— Кто вы такая? — повторила тетушка.
— Я уже сказала. Мисс Патерсон.
— Вы знали моего зятя?
— Вашего зятя? — воскликнула незнакомка. Она перевела взгляд на венок, потом на меня, потом на тетушку.
— А это, уважаемая, сын Ричарда Пуллинга.
— Семья. — Она произнесла это слово с испугом, как будто оно означало «враги».
— Так что, вы понимаете, — продолжала тетушка, — мы-то имеем определенные права.
Я не мог понять, отчего тетушка взяла такой резкий тон, и счел нужным вмешаться.
— С вашей стороны очень любезно приносить на могилу моего отца цветы. Вероятно, вам кажется странным, что я ни разу здесь не побывал…
— Это очень характерно для всех вас, — отозвалась мисс Патерсон, — для всех вас. Ваша мать даже не приехала на похороны. Была только я одна. Я и консьерж гостиницы. Добрый человек. — На глаза ей навернулись слезы. — Был дождливый, очень дождливый день, и консьерж взял с собой большой зонтик…
— Значит, вы знали моего отца. Вы были здесь, когда…
— Он тихо-тихо умер у меня на руках. — Мисс Патерсон имела обыкновение повторять слова, как будто она привыкла читать вслух детям.
— Очень холодно, — прервала нас тетушка. — Генри, венок ты уже положил, я возвращаюсь в гостиницу. Здесь не место для долгих бесед.
Она повернулась и пошла прочь; она словно признала свое поражение и теперь старалась отступить со всем возможным высокомерием, как какой-нибудь дог, который поворачивается спиной к беснующейся в дальнем углу жалкой шавке, делая вид, что просто не хочет размениваться по мелочам.
— Я должен проводить тетушку, — сказал я мисс Патерсон. — Не согласитесь ли вы зайти к нам сегодня вечером на чашку чаю? Я был совсем маленьким, когда умер отец, и, в сущности, не знал его. Мне бы следовало приехать сюда раньше, но, видите ли, мне казалось, что нынче никого не волнуют такие вещи.
— Я знаю, я старомодна, — сказала мисс Патерсон, — очень-очень старомодна.
— Но все-таки вы выпьете с нами чаю? В Мерис.
— Я приду, — испуганно, но с достоинством отвечала она. — Только скажите вашей тетушке… она вам тетушка?.. не надо на меня обижаться. Он умер так давно. Несправедливо ревновать ко мне, ведь мне до сих пор так больно, так больно.
Я в точности передал тетушке поручение мисс Патерсон, и тетя очень удивилась.
— Она в самом деле думает, что я ревную? Насколько я помню, я приревновала один раз в жизни Каррана, и этот случай навсегда отбил у меня охоту ревновать. Ты же знаешь, я не ревновала даже мсье Дамбреза…
— Вы можете передо мной не оправдываться, тетя Августа.
— Оправдываться? Нет, так низко я еще не пала. Просто я пытаюсь объяснить характер моих чувств, вот и все. Эта женщина и ее горе, по-моему, несовместимы. Не наливают хорошее вино в кофейную чашку. Она меня раздражает. И подумать только, именно она была возле твоего отца, когда он умирал.
— Очевидно, при этом еще был врач.
— Он бы не умер, не будь она такой курицей. Я в этом убеждена. Твоего отца всегда надо было встряхнуть как следует, чтобы привести в действие. Вся беда была в его внешности. Ричард был невероятно хорош собой. Ему не требовалось делать никаких усилий, чтобы покорить женщину. И он был слишком ленив, чтобы под конец оказать сопротивление. Будь с ним тогда я, уж он бы жил по сей день.
— По сей день?
— А что? Он был бы не намного старше мистера Висконти.
— Все-таки, тетя Августа, будьте с ней полюбезнее.
— Буду приторна, как патока, — пообещала она.
И я могу подтвердить, что в этот вечер она действительно старалась подавлять раздражение, какое вызывали у нее ужимки мисс Патерсон, а у нее их было еще много, помимо привычки повторять слова. У нее, к примеру, дергалась правая нога (в первый момент я решил, что тетушка ее пнула), а когда она глубоко задумывалась и надолго умолкала, то начинала постукивать зубами, как будто пробовала новые протезы. Мы пили чай в номере у тетушки, поскольку в этом миниатюрном небоскребе, стоявшем между двумя точно такими же близнецами, не было подобающей гостиной.
— Вам придется извинить нас, — сказала тетушка, — тут подают только индийский «Липтон».
— О, я люблю «Липтон», — запротестовала мисс Патерсон, — если позволите, один малюсенький-премалюсенький кусочек сахару.
— Вы ехали через Кале? — спросила тетушка, изо всех сил поддерживая светскую беседу. — Мы вчера именно так и приехали. Или вы ехали паромом?
— Нет-нет, — ответила мисс Патерсон. — Видите ли, я здесь живу. И жила здесь всегда, то есть со смерти Ричарда. — Она метнула на меня испуганный взгляд. — Я хотела сказать, мистера Пуллинга.
— Даже во время войны? — с сомнением осведомилась тетушка. Ей, я чувствовал, очень хотелось обнаружить хоть какой-то изъян в кристальной чистоте мисс Патерсон, хоть мельчайшую погрешность против правды.
— Это было время тяжелых лишений, — проговорила мисс Патерсон. — Быть может, бомбардировки казались мне не такими страшными оттого, что мне приходилось заботиться о детях.
— О детях? — воскликнула тетушка. — Неужели у Ричарда…
— Ах, нет, нет, нет, — прервала мисс Патерсон, — я говорила о детях, которых я учила. Я преподавала английский в лицее.
— И немцы вас не интернировали?
— Здешние жители очень хорошо ко мне отнеслись. Меня оберегали. Мэр выдал мне удостоверение личности. — Мисс Патерсон брыкнула ногой. — После войны меня даже наградили медалью.
— За преподавание английского? — с недоверием переспросила тетушка.
— И за все прочее. — Мисс Патерсон откинулась на спинку стула и застучала зубами. Мысли ее витали где-то далеко.
— Расскажите о моем отце, — попросил я. — Что привело его в Булонь?
— Он хотел устроить мне каникулы. Его беспокоило мое здоровье. Он считал, что мне будет полезно подышать морским воздухом. — Тетушка забренчала ложечкой, и я испугался, что терпение ее вот-вот лопнет. — Речь шла всего лишь об однодневной поездке, понимаете? Как и вы, мы тоже приплыли в Кале пароходом, он хотел показать мне, откуда взялись всем известные граждане Кале [имеется в виду скульптурная группа Огюста Родена, увековечившая подвиг шести граждан города Кале, которые, чтобы спасти город, осажденный англичанами, предложили казнить их, но пощадить город]. Там мы сели в автобус и приехали сюда — поглядеть на колонну Наполеона, он только что прочитал биографию Наполеона, написанную сэром Вальтером Скоттом. И тут мы обнаружили, что обратного парохода в тот же день из Булони нет.
— Надо полагать, для него это было неожиданностью?