— Он какой?

— Высокий, как вы, но очень худой. Вид у него несчастный, озабоченный. Ходит в спортивном твидовом пиджаке.

— Господь Всемогущий! Вордсворт знает. Много раз видел Асунсьон. Вы берегайтесь, как чума.

— Он говорит, что занимается социологическими исследованиями.

— Что такое?

— Он собирает разные сведения.

— Вот-вот, так правильный. Вордсворт кое-что вам говорит. Новый друг ваша тетя… он не хочет этот человек близко.

Если я имел намерение его отвлечь, то мне оно полностью удалось. Он крепко сжал мне руку, покидая каюту и унося за пазухой фотографию.

— Вы знай, кто вы для Вордсворт? Опора страждущих, мистер Пуллен. Со мной пребудь.

Когда я после завтрака поднялся на палубу, мы уже подходили к Асунсьону. Появились красные утесы, изрытые пещерами. На краю обрыва лепились покосившиеся лачуги, и голые ребятишки со вздутыми от недоедания животами глядели сверху на наш пароход, который двигался с трудом, тяжело, издавая короткие гудки-отрыжки, как объевшийся человек, который возвращается домой после обильного обеда. Над лачугами, точно средневековый замок над жалкой глинобитной деревушкой, вздымались белые бастионы нефтехранилища компании «Шелл». Рядом со мной возник О'Тул, как раз когда на борт поднялись иммиграционные чиновники. Он спросил:

— Чем могу быть полезен? Может, вас подвезти?

— Спасибо большое, меня, наверное, встречают.

На берег потекли по сходням пассажиры третьего класса. О'Тул добавил:

— Если вам вдруг понадобится помощь… Я знаю тут все ходы и выходы. Вы меня найдете в посольстве. Там меня для удобства именуют вторым секретарем.

— Вы очень добры.

— Вы же друг Люсинды… Черт знает какая даль — Катманду… Может, меня ждет письмо.

— А она регулярно пишет?

— Шлет мне видовые открытки. — Он перегнулся над перилами, кого-то высматривая. — Вон там не ваш приятель?

— Какой приятель?

Я всмотрелся в толпившихся на сходнях пассажиров третьего класса и увидел Вордсворта.

— С которым вы разговаривали на берегу в Формосе.

— Для меня все цветные на таком расстоянии на одно лицо, — ответил я.

— Здесь не так уж часто встретишь африканца. Да, по-моему, это он.

Когда все формальности наконец были позади, я очутился рядом со своим багажом на углу улицы, названной в честь Бенжамена Констана [французский писатель, политический деятель, публицист (1767-1830)], и тщетно принялся искать глазами Вордсворта. Семьи раскланивались друг с другом и отъезжали в машинах. Чех, производящий пластмассы, предложил подвезти меня на такси. Какой-то мальчик хотел почистить мне ботинки, а другой пытался продать мне американские сигареты. Длинная улица с крытыми галереями с двух сторон, отлого поднимавшаяся передо мной вверх, почти сплошь состояла из винных лавок, вдоль стен сидели старухи с большими корзинами и продавали хлеб и фрукты. Несмотря на грязь и автомобильные выхлопы машин старого образца, в воздухе сладко пахло цветущими апельсинами.

Раздался свист, я обернулся и увидел Вордсворта, вылезающего из такси. Он поднял оба моих тяжеленных чемодана с такой легкостью, как будто это были пустые картонки.

— Искал один приятель, — объяснил он, — слишком много собачий кутерьма.

Никогда в жизни мне не приходилось ехать в таком драндулете. Обивка порвалась, из сиденья торчала вата. Вордсворт прибил ее кулаком, чтобы сидеть было поудобнее. Затем сделал какие-то знаки шоферу, и тот явно понял их смысл.

— Давайте немножко будем покататься, — сказал Вордсворт. — Нада проверить, чтоб нас оставляли в покой.

Он взглянул в боковое стекло, такси заскрежетало и затряслось. Обгонявшие нас такси выглядели вполне прилично, иногда водители выкрикивали, как мне показалось, какие-то оскорбительные слова, относящиеся к нашему старику шоферу. У него были белые усы и шляпа без тульи.

— А что, если нас не оставят в покое? — сказал я. — Что мы тогда будем делать?

— Тогда будем шибко осторожный, — неопределенно ответил Вордсворт.

— Вы, кажется, выбрали самое старое такси.

Перед собором гусиным шагом ходили солдаты; на фоне зеленого дерна стоял на возвышении танк какого-то допотопного выпуска. Повсюду росли апельсиновые деревья, одни цвели, другие уже плодоносили.

— Вордсворт знает его хорошо.

— Вы говорите с ним по-испански?

— Нет. Он испанский не умеет.

— А на каком же языке он говорит?

— Индейский.

— Каким же образом он вас понимает?

— Вордсворт давал ему покурить. Он любит травка.

Если не считать нового отеля-небоскреба, город выглядел в высшей степени викторианским. Машины вы вскоре переставали замечать — они были анахронизмом; то и дело попадались повозки, запряженные мулами, всадники на лошадях. Мы миновали небольшую белую баптистскую церковь замкового типа, колледж, построенный как неоготическое аббатство, а когда мы достигли жилого квартала, я увидел большие каменные особняки, окруженные густыми садами, портики с колоннами — к ним вели каменные наружные лестницы, напомнившие мне о старейшей части Саутвуда, но только там дома были бы разделены на квартиры, а серый камень побелен и крыши бы щетинились телевизионными антеннами. А вместо апельсиновых и банановых деревьев я увидел бы нестриженые рододендроны и истоптанные газоны.

— Как зовут друга моей тетушки, Вордсворт? — спросил я.

— Вордсворт не помнит, — ответил он. — Не хочет помнить. Хочет забывать.

Какой-то дом со слегка потрескавшимися стенами, коринфскими колоннами и разбитыми окнами носил название «Архитектурная школа», надпись эта виднелась на расколовшейся от времени доске. Даже вокруг самых жалких домов росли цветы. Я увидел куст жасмина, на котором одновременно цвели белые и голубые цветы.

— Здесь останавливаться. — Вордсворт тронул шофера за плечо.

Этот дом был громадный, с большим запущенным газоном, который заканчивался темно-зеленой неровной каймой деревьев — рощицей бананов, апельсинов, лимонов, грейпфрутов и лапачо. Через ворота мне были видны две широкие каменные лестницы, ведущие к двум отдельным входам. Стены, все в пятнах лишайника, подымались вверх на четыре этажа.

— Дом миллионера, — сказал я.

— Погодите еще, — предупредил Вордсворт.

На железных заржавевших воротах висел замок. На столбах были высечены ананасы, но камень порядком уже стерся, а сами ворота, обмотанные колючей проволокой, давно утратили свою величественность. Если раньше тут и жил миллионер, подумал я, то теперь его давно уже нет.

Вордсворт повел меня за угол и свернул в боковую улочку. Мы вошли в дом с задней стороны через небольшую калитку, которую Вордсворт тут же запер за собой. Мы прошли насквозь рощицу из душистых деревьев и кустов. «Эй! — вдруг завопил Вордсворт, подняв лицо к прямоугольной громаде. — Эй!» Но никто не отозвался. Дом своей массивностью и безмолвием напомнил мне большие фамильные склепы на кладбище в Булони. Здесь тоже был конец пути.

— Ваша тетя немножечко глухой стал, — заметил Вордсворт. — Она больше не молоденький, совсем нет. — Он говорил с сожалением, как будто знал ее с юности, а между тем ей было за семьдесят, когда она подобрала его перед «Гренада палас». Мы поднялись на один марш и вошли в холл.

Выложенный потрескавшимся мрамором просторный холл был абсолютно пуст. Окна были закрыты ставнями, свет исходил лишь от голой лампочки под потолком. Ни стула, ни стола, ни дивана, ни картин. Единственным признаком того, что дом обитаем, была швабра, прислоненная к стене, да и то ее, возможно, поставил здесь не один десяток лет назад кто-то, нанятый прибрать в доме после того, как грузчики вынесли мебель.

— Эй! — заорал Вордсворт. — Эй! Мистер Пуллен пришел!

И тогда я наконец услышал стук каблучков где-то над головой. Наверх шла лестница розового мрамора, и на площадке первого этажа показалась тетушка. Тусклый свет мешал видеть ее отчетливо, и, должно быть, я скорее вообразил, чем услышал, легкое старческое дребезжание в ее голосе, какого прежде не было.