— Цыц, кролики! Вон же лейтенант, пошли к нему… Ой, он же сидел там!

— Где? Где?

— Айда, догоним!

Стецких, внезапно окруженный мальчишками, несказанно удивился. Выслушав Юрку — его право изложить происшествие пограничнику никто не решился оспаривать, — лейтенант потрепал мальчугана за ухо и засмеялся:

— Замечательно, братцы! Замечательно!

Погладил вихры Котьки, прорвал кольцо и зашагал прочь, покинув ребят в растерянности. Что это — похвала? Похвала всерьез или шутка?

А Стецких, давясь от счастливого смеха, спешил в порт. Великолепно! Лучше быть не может! Он чувствовал, что эти световые сигналы с того берега выеденного яйца не стоят. Столько было шуму из-за чепухи! Вспомнил пуговицу на шинели Бояринова, повисшую на ниточке, расхохотался во все горло. Парочка, шедшая навстречу, отпрянула. «Долго ли вы будете у нас новичком?» — повторился, который уж раз за эти сутки, суровый вопрос Чаушева. Посмотрим, что он сейчас скажет. Эх, как было бы здорово застать в кабинете и Бояринова! Но нет, несбыточная мечта… Чаушев давно дома, а Бояринов в подразделении или тоже дома.

Докладывать, верно, придется по телефону. Досадно, но ничего не попишешь.

В кино уже не успеть. Билет надо было отдать Юрке… Ладно, не возвращаться же.

В воротах порта Стецких сталкивается с Чаушевым.

— Товарищ подполковник! — задыхается Стецких. — Анекдот! Анекдот с теми сигналами…

Теперь Чаушев не назовет его новичком. Теперь начальнику придется признать, что и лейтенант Стецких знает службу. Не хуже, а может быть, и лучше Бояринова.

Странно, Чаушев не смеется. Юмор этой истории почему-то не дошел до него.

— На пари с каким-то взрослым? — слышит Стецких. — Что за человек? Как был одет?

Стецких поводит плечом:

— Юрка его не видел. Другой мальчик… Они все там, в парке.

— Разыщите их, — говорит Чаушев. — Уточните всё… Зайдите потом ко мне домой. И сообщите Соколову.

— Слушаю! — Язык лейтенанта вдруг стал тяжелым и непослушным. — Вы считаете…

— Пока я еще ничего не считаю. Просто есть одна идея.

Стецких со всех ног кинулся исполнять приказание.

Чаушев продолжает свой путь. Объяснять свои догадки было некогда, да и не хотелось — Стецких опять продемонстрирует вежливое внимание, но, пожалуй, не поймет.

Всю дорогу до ворот порта Чаушев думал о пропавшем студенте Савичеве, и торжествующее «Анекдот!», слетевшее с уст лейтенанта, не расстроило эти мысли, а, напротив, дало им новую пищу. Только в первый миг Чаушев почувствовал облегчение — вот и разрешилась одна задача, лопнула, как мыльный пузырь, и остались, следовательно, две: судьба Савичева и личность вожака шайки.

«Нет, — сказал себе Чаушев в следующую минуту. — Не анекдот! И задач снова стало три. Но поведение Савичева стало как будто яснее».

Опыт подсказывал Чаушеву — несколько загадок, возникших одновременно и в тесной близости одна от другой, должны иметь какую-то связь.

Он миновал здание института, достиг поворота и тотчас ощутил, спиной ощутил, как исчезли позади огни порта, закрылась даль речного устья, замер ветер. Чаушева приняла ночная улица, гулкая, глубокая, с одиноко белеющей табличкой над остановкой трамвая, почти опустевшей.

Он шел, невольно вглядываясь в редких прохожих.

Михаил Николаевич никогда не встречался с Савичевым и тем не менее видит его теперь, после рассказа Вадима, отчетливо видит этого почитателя Блока, влюбленного в «принцессу», не способного подойти реально…

Запугать такого нетрудно. Достаточно намека, туманной угрозы. Воображение дорисует ему остальное. Да, Форд, главарь шайки, недурной психолог. Окутанный тайной, недоступный, он тем и силен. Мальчишку с фонарем приспособили, — ловко! Нет, не анекдот! Форду нужно было подать знак, напомнить кому-то о себе.

Кому? Весьма вероятно, именно Савичеву. Он вряд ли считался особенно надежным — этот юноша, по натуре, видимо, совершенно чуждый бизнесу.

Что же с ним? Он скрылся. Его нет ни на «лягушатнике», ни у гостиницы «Интурист», ни у Абросимовой. В эту пору большого бизнеса, насколько можно судить по имеющимся данным, Савичев порвал связи с шайкой. Мотивы? Контрабандное добро, оставленное в общежитии, — свидетельство растерянности, паники. Савичев слабоволен. Такие не сразу находят в себе мужество отречься открыто.

В памяти Чаушева оживает давнишний поиск в тундре, продавец сельпо, бежавший в лесную сторожку, пытавшийся отсидеться там…

Возможно, и Савичев надеется выйти сухим из воды. Но не сможет он долго быть в бегах. Не хватит умения, выдержки.

Чаушев ускорил шаг. Идти до дома уже недолго, каких-нибудь пять минут. Но подполковник поворачивает влево. Короткий переулок ведет в новый район города, где живут моряки. Там, на шестом этаже, в квартире с балконом, где в ящиках зеленеют салат, редиска, лук, живет Наталья, вдова судового механика.

Валентин идет к Гете.

Улица темнеет, гаснут окна. Вон там светятся только два окна — два глаза, наблюдающие за ним с угрозой.

Мысленно он беседует с Гетой. Сперва ему казалось: он поздравит ее, попросит прощения, в нескольких словах выскажет самое главное и уйдет, не дожидаясь ответа. Она, может быть, кинется за ним. Он не обернется. Но, чем ближе дом Геты, тем яснее Валентину — не сможет он так уйти, Гета будет спрашивать. Она захочет узнать, от кого он прячется сейчас, кого боится. Как объяснить ей? Объяснить так, чтобы не оказаться трусом в ее глазах, жалким трусом…

Когда он приблизился к подъезду, стало еще труднее. Нет, сказать ей: «Я боюсь» — просто невозможно! Все же он поднялся к ее двери. Прислушался. Загадал: если услышит за дверью ее голос, ее шаги, тогда позвонит.

Он стоял на площадке полчаса или час. Квартира точно вымерла. «Нет дома», — подумал Валентин с каким-то неясным чувством, в котором смешались и облегчение, и досада, и даже вспыхнувшее вдруг озлобление против Геты.

В глубине этой тишины, этого невозмутимого покоя, сгустившегося за дверью, зазвенел телефон. Подошла мать Геты:

— Анечка?

Снова тишина — должно быть, неведомая Анечка что-то говорила там, на другом конце провода.

— Ни в коем случае! Боже тебя сохрани!

Тишина.

— Там же негде купаться! Там же рынка нет фактически! Нет, нет, ты сошла с ума!..

Голос еще долго убеждал Анечку не ехать куда-то, где нет ни рынка, ни купанья, ни грибов, ни ягод — одни комары. Голос звучал из другого, беспечного мира. И Валентина вновь стало томить ощущение, возникшее еще на вокзале, а может быть, и раньше.

Ощущение решетки, невидимой решетки, отделяющей его от жизни, бушующей вокруг, просторной и привольной.

Анечка между тем перестала настаивать и начала прощаться, но спохватилась.

— Да… Нет, я уже была.

Речь шла теперь о каком-то артисте, видимо очень понравившемся неугомонной Анечке, так как мать Геты сказала:

— А мне не очень. Гетка говорит — он переигрывает. Она права, по-моему. Знаешь, она ведь у нас авторитет по искусству.

Смех. Опять тишина.

— У нее?.. Ничего, все по-прежнему. Рычажок звякнул. Тишина затопила все.

«Геты нет дома», — повторил себе Валентин.

А впрочем, все равно… Клетка, в которой он метался сейчас, беспощадна, как никогда. Она перед ним. И медная дощечка с именем профессора Леснова, по которой Валентин провел ногтем и тотчас отдернул руку, это осязаемое звено решетки.

У Геты все по-прежнему… Да, конечно. Ах, актер переигрывает! Какие еще у нее заботы?

А какой актер? Валентин перебирал в памяти виденные спектакли. Кто переигрывал? Мысли его путались, он не мог вспомнить даже названия пьес, все слилось в пестрый, крутящийся сгусток лиц, декораций. Он оборвал эти назойливые писки, упрямо сказал себе, что Гета вчера была в театре. Да, вчера, когда он лежал, закрыв платком глаза, на скамье в зале ожидания.

Кто-нибудь из хлыщей, увивавшихся около Геты в субботу, в день ее рождения, пригласил ее. Ну, ясно. Ипполит или еще какой-нибудь вундеркинд…