Бывает, когда проснешься очень рано, свет непривычно ярок. Так и сейчас. Кажется, это не вечер, а утро нового дня, начало новой, более трудной, но все-таки солнечной жизни.

Капитан «Франконии» уже на нижней палубе. Она запружена туристами — зеленые и серые плащи, хрусткие, надуваемые ветром. Береты, блеск биноклей, фотокамер.

Капитану уступают дорогу, его спрашивают о чем-то. Верно, хотят на берег. А он кивает — скоро, стало быть. Ему улыбаются.

Люди веселые, добродушные. Тишкову нравятся. Он склонен был освободить их от подозрений. Но теперь, после того итальянца с гармошкой…

В салоне, в косых лучах вечернего солнца, нет-нет, покажется, блеснет пуговицами фигура подполковника. Там заканчивают проверку паспортов. У самого окна сидит лейтенант Стецких. Тишкову видно, как он вручает иностранцам документы — с легким, вежливым наклоном головы. Тишков завидует лейтенанту. Он там все понимает…

Стецких только что отдежурил, но от законного отдыха отказался. И Чаушев взял его с собой — ведь туристов около трехсот, отпустить их надо побыстрее. К тому же Стецких просто незаменим на теплоходе. Чаушев иногда любуется, настолько непринужденно и тактично держится лейтенант перед толпой нетерпеливых туристов, напирающих на столик с паспортами.

Один столик накрыт скатертью. Буфетчик расставляет там бокалы, бутылки с разноцветными напитками. «В прошлый раз был другой», — думает Чаушев, глядя на буфетчика, рослого, с выправкой бывшего военного.

Буфетчик уходит, прижав к бедру поднос. На палубе он сталкивается с капитаном. Чаушев не видит их, пассажиры тоже не видят — они навалились на поручни, все взгляды обращены на берег. Видит Тишков. Он ждет, что буфетчик сейчас прижмется к стенке и даст капитану пройти. Но нет! Капитан покорно остановился — он как будто пригвожден к месту, а буфетчик шепнул ему что-то — похоже, не очень любезное — и пошел дальше.

Покачиваются, скрипят сходни. Пестрый, разноплеменный поток туристов покидает теплоход.

«Франкония» опустела, затихла. Безмолвным костром пылает она в вечерних сумерках, засматривая в окно кабинета Чаушева. Подполковник еще здесь. У него посетитель.

— Аристократия нынешняя! — зло говорит Вадим. — Вазы, тарелки, полная квартира…

— Да ну? — улыбается Чаушев.

— Блюдо на стенке висит, тысяча шестьсот… Триста лет ему… Саксонское.

— Профессор Леснов, — говорит Чаушев, — многих людей спас. Он талантливый хирург. И человек он хороший. Нет, не аристократ — вы ошибаетесь. А коллекция его… Я сам, например, собираю. Книги. Все издания Пушкина.

— Это другое дело, — хмурится Вадим.

Он мрачен, коротко остриженная голова его опущена. Рассказывая, Вадим подается вперед и точно бодает своей жесткой щетиной.

— Дочка его… Сережек навешала… Люстра! И кофта заграничная. Ясно, тоже «Тип-топ».

— Это еще что? — смеется Чаушев.

— Фирма. Лондонская фирма. На тех, что я отнес, на всех написано «Тип-топ», вы это заметьте. Товарищ подполковник, она-то, Леснова, определенно знает, где Валька… Савичев то есть. С ней нечего церемониться!

— Так-таки нечего?

Перед Чаушевым, на столе, деньги. Студент как вошел, так сразу, не вымолвив и двух слов, вывалил бумажки из кармана. И мрачно пояснил — получено за контрабанду.

Из того, что он сказал, самое важное, конечно, это исчезновение его товарища. Савичев… Пропавший племянник тетки Натальи. Чаушев знает ее. Наталья, вдова механика Контратовича с буксира «Кооперация»…

Бывало, на Крайнем Севере подобное происшествие вызывало тревогу — настоящую боевую тревогу. Все в ружье — и на розыски, в тундру! Как-то раз исчез продавец из сельмага, уличенный в воровстве. Искали недели две. Нашли в охотничьей избушке на берегу безымянного озерка, полумертвого от голода. Нет, он не собирался бежать от тюрьмы за кордон. Решил переждать, отсидеться…

На что он рассчитывал? Авось, мол, забудут. Глупо, понятно. Но мало ли люди делают глупостей, особенно под влиянием страха.

Здесь не тундра. Боевой тревоги не будет. Чаушев мог бы отослать студента в милицию — с деньгами, со всеми его мучительными приключениями и догадками. И дать знать капитану Соколову. А затем спокойно отправиться домой. Ведь стрелка уже подошла к десяти. Чаушев устал, в голове не утихли голоса «Франконии», дыхание ее машин, хлопки полосатых тентов, играющих с ветром.

Соколову он уже позвонил, но домой не спешит. Отчасти он отдыхает сейчас, после напряженных часов на иностранном теплоходе. Ведь этот юноша, угловатый и наивный, какой-то очень свой Чаушеву нравится его прямота, нравится брезгливость, с какой он выложил деньги, его «Тип-топ», произносимое с дрожью ярости.

Не без ревности угадывает Чаушев в студенте черты, которых не хватает сыну Алешке. Они примерно одногодки. Алешка — дитя большого города, он пресыщен фильмами и телепередачами. В восемнадцать лет он уже теряет способность чему-нибудь удивляться. Подчас новинка моды больше занимает его, чем судьба человека. Да, Вадим основательнее…

И одет скромно. Молодец! Алешка — тот нацепил вместо галстука черный шнурок и щеголяет. Спереди пряжка блестит… И досталось же Алешке! Чаушев обругал его стилягой, рабом заграничной мишуры, велел немедленно снять. «Но, папа, — сказал, посмеиваясь, Алешка, — для чего же наша промышленность выпускает клипсы!» Наша? Не может быть! Чаушев схватил пряжку и, не веря глазам своим, прочел: «Ленинград». Пришлось отступить.

Кое в чем он, может быть, отстал от века. Клипс, в сущности, мелочь, зря кипятился. Чаушев способен даже подтрунивать над собой.

И все-таки, вопреки всяким доводам рассудка, бережет он верность самому себе — бывшему комсомольцу конца двадцатых годов, в матросских штиблетах, в отцовской тельняшке.

— Скажите, Вадим, — спрашивает Чаушев, — почему вы обратились именно ко мне?

— Я запомнил вас. Вы выступали у нас на собрании… Я был в дружине…

— Были?

— Да. Я ушел из дружины, — говорит Вадим, смущаясь. — Так получилось, знаете…

— Как же?

— Они дурака валяют. Имею я право надеть узкие брюки? Имею! Кому какое дело!

Чаушев чуточку отводит взгляд. Тот комсомолец в тельняшке, живущий в нем, напрасно ищет собрата по духу в нынешнем племени, такого же спартанца. Но все равно Вадим все больше нравится Чаушеву. Нет, он, конечно, не отошлет студента в отделение милиции, не уступит его другим. Племя молодое и как будто знакомое, неопытное, но всегда ставящее загадки. Мы в ответе перед ним, а оно — перед нами.

Что же, однако, с Савичевым? Данных слишком мало, чтобы строить какие-нибудь предположения. Кажется, парень он в основе неплохой. Чутье вряд ли обманывает Вадима — он жалеет друга. Втянули его…

Кто втянул? Вадим упрямо обвиняет девушку. Гета, дочка Леснова… Хорошенькая, очень заметная — природной смуглотой, необычной здесь, и монгольским разрезом глаз. Отец наполовину якут. Чаушев знал его еще до войны, не раз встречал и провожал Леснова, плававшего на большом двенадцатитонном «Семипалатинске». Потом судовой врач блестяще защитил диссертацию и пошел в гору.

— Вы не замечали, что у вашего друга появились средства? Покупал он себе вещи? Может, одеваться стал лучше?

— Одет и так будь здоров. Одет замечательно! Средства? На обед у ребят стреляет. Он на нее все… На принцессу!

В прошлом году Чаушев видел Лесновых в Сочи. «Готовится в институт», — сообщил о Гете отец. Он не сомневался — выдержит, не может не выдержать, ведь в школе шла на пятерки. Не сомневалась и мама. Тонкая беленькая мама с нежными щечками младенца, удивительно юная для своих лет. Молодые люди принимали ее и Гету за подруг.

Гета и контрабанда?.. Но ведь есть еще Лапоногов. И другие, еще неизвестные лица.

Ясно одно — Савичев нуждался в деньгах. Отчего? На что он их тратил?

— Любовь! — усмехается Вадим. — Прекрасную даму нашел…

Усмешка горькая. Валька чересчур поэтическая натура, вот в чем беда.