Толстой сам говорил – вы знаете где – «повесьте меня».

Это странное желание закреплено молчаливым удушением Корделии.

Король превращает свой удел в свою собственность. Его изгоняют собственные дочери. Третья дочь, восстанавливая справедливость, приходит с тем мужчиной, которого она полюбила, и этот мужчина француз. Французская армия входит на землю Англии. Ее разбивают. Корделию вешают. Она, очевидно, изменница.

Но ее условная измена – перемещение цены поступка.

Любовь Корделии уже не преступление, цена поступка иная, и мы ищем эту тайну.

Тайну сюжета Корделии и ее отца – короля.

Отношения меняются, смещаются или обращаются в нечто иное.

В небольших герцогствах эпохи Возрождения меняется время, и время изменения создает свою раму. Раму трагедии.

Молодой поэт в «Чайке» строит на берегу тихого озера театр.

Пьеса его не доигрывается. Ее пародируют, ее осмеивают на сцене чеховской пьесы.

В той пьесе, которую создал Чехов, показав гамлетовское положение: драма происходит потому, что любимая уходит от человека, создателя нового искусства, к посредственному Тригорину.

Для Чехова это сюжет небольшого рассказа.

Юность Чехова и драмы Чехова построены на смещении и смешении смешного и трагичного.

Этого не понимали даже в великом театре Станиславского.

У Станиславского шла до Чехова пьеса, где по ходу действия в озере, в котором был потоплен колокол, квакали лягушки.

Лягушки остались не всеми понятые, и Станиславский использовал этих старых лягушек.

Лягушки квакали в озере «Чайки».

Произошел разговор.

Станиславский сказал, ведь правдиво, лягушки квакают потому, что есть вода.

Чехов возразил рассеянно, что неправда, есть поэзия, а поэзия говорит об умершем мире, все смерть, все замерзло.

И это было во второй раз освистано и осмеяно так, как смеются и свистят люди, не понимающие искусства.

Искусство основывается на смене всяких отношений, на открытии новых неравенств.

Система сламывается целиком, как будто отбрасывается.

Восстанавливается свежесть отношения частей.

Это и есть смена школ, – великие сломы в жизни искусства.

Алатиэль в «Декамероне» переживает приключенческий роман. Она не знает языка, попадает в разные ситуации, и мы читаем о театре жестов.

Так новелла становится пантомимой.

Прошло шестьсот лет после Данте, может быть семьсот лет, шестьсот лет после «Декамерона».

Скажем, прошло шестьсот лет. В этом году объявлено, что наш год – год женщины. Это означает, что во все остальные годы и, вероятно, тысячелетия женщинам было тесно.

Что правда.

Боккаччо это хорошо знал.

Человек, учившийся каноническим правилам, не занятый, бедный гость в высокопоставленных домах, незаконный сын своего времени – Боккаччо узаконивал новые правила искусства; его флорентийки XIV века подготовили речи героинь Шекспира XVII века и самоанализы мужчин.

В конце романа изменившая мужу женщина, не нашедшая среды, не нашедшая преобразованной жизни, – она как будто не там высадившаяся пассажирка. На странной станции Обираловка она видит странных людей, странные плакаты, видит, что жизнь уже стала грязным мороженым. А настоящая жизнь кажется поддельным водевилем.

Когда хотят потушить огонь, то по нему бьют палкой, довольно сильно.

Меня били всеми предметами, чтобы только потушить.

Благодарен тебе, мягкий теплый Сфинкс, который шептал мне хорошие слова, разувая меня, Сфинкс, который лежал на дороге моей жизни.

Могу рассказать твою жизнь с большей подробностью, с большей точностью, чем большинство своих книг.

Помню, как мы встретились. Было зеркало, в которое мы оба смотрели, ты была в сером, смотрели, не видя друг друга, но видели друг друга через это зеркало.

У Шекспира виноватые сперва виноваты, потом не виноваты.

Человек, защищенный предсказаниями, утоплен.

Вместе с тем, когда Макбет говорит, что на него идет лес, то он действительно идет на него.

Подтвержденная возможность для дерзания – она сама по себе является как бы развязкой.

У Чехова этого нет; Треплев застреливается – и что будет с женщиной, которая была чайкой? То есть драма упирается в ту же невозможность.

Античная новелла не упирается в такую невозможность, она как бы не наталкивается на стенку.

Гость Геркулес возвращает хозяину украденную смертью женщину.

Виновный оказывается невиновным, и Эдип наконец находит место отдыха, как бы остановку в пути.

У Шекспира, которого не любил Толстой, были еще более страшные вещи.

Виновные невиновны, а герой уезжает умирать.

Хочу сказать в очередной раз: роман кончается бегством от развязки; но ружья существуют, а Левин не может спастись, он запирает ружье, он боится застрелиться, прячет веревку, он боится повеситься, он одевает маску писателя и бежит, бежит от своих романов.

Жизнь Левина с Кити не есть спасение; хотя, по Толстому, все счастливые семьи счастливы одинаково, но такой семьи он так и не описал.

Велика роль двойственности восприятия.

Гомер знает, что Ахиллес неуязвим, одновременно он знает, что Ахиллес все равно погибнет. Об этом знает даже конь Ахиллеса, и тут торжество героя противоречит его судьбе.

Ахиллес идет на смерть – и он как бы рад смерти.

Я боюсь, когда женщины говорят друг с другом.

О чем они могут говорить?

Они говорят не исторические вещи, они говорят о черепах действительных вещей.

Что они хотят?

Земля, помещаемая между колен, что-то вроде зубной щетки, но ведь это серьезные вещи.

Так что же противопоставлял Гегель Дон Кихоту?

Надо повторить, что так поставленный вопрос неверен.

Есть Дон Кихот.

Донкихотство удел не Дон Кихота.

Есть Гамлет.

Гамлетизм удел не Гамлета.

Пропущу две соединяющие мысли.

Есть Христос, и есть Великий Инквизитор.

Движение пастуха за овцами, путь его, обязанный вырытым колодцам, что вы так хорошо рассказали[94], описывая страну Казахстан, Среднюю Азию, вот эти пространства, лежащие перед Китаем, между Китаем и нами, – там сами пространства изменяют нравственность.

Здесь существует сознание самой необходимости переселения народов.

Соприкасаются как бы разные равнодействующие – в точности так, как и татары ведь не могут войти в леса, – они двигаются реками, ручейками и протоками.

И это как лес и степь – они сложно соприкасаются друг с другом.

При взятии Казани, когда огромный город со своей культурой борется с нашествием, то татары говорят, и это сохранилось в фольклоре – выйдем в чистое поле, выпьем чашу своей судьбы до дна.

В китайской культуре есть элементы признания многоразличия культур, что связано с признанием многоразличия миров.

Иная и новая стадия познания.

Переселение народов и есть создание нового человека, и оно одновременно есть переселение культур.

В русском фольклоре есть баллада о рязаночке.

Рязаночка поет над малым ребенком:

«Ты по батюшке злой татарчонок,

Ты по матушке милый внучонок».

Ведь Сибирь населена не какими-то там татарами, а огромными разноплеменными народами; вот предлог для мысли.

Когда татары пришли на Русь, то уже тогда по холмам и в чистом поле стояли скуластые каменные бабы, а в курганах лежало скифское золото.

А скифы были в том числе воинами, дворцовой стражей при дворе итальянских королей.

Народы переселяются, как бы ходят друг другу в гости за солью и за спичками.