Поэты как бы не помещаются в настоящем, не осуществляются в настоящем до конца.
Возникает мотив воскрешения.
Кажется, впервые он появляется в поэме «Человек». О воскрешении говорится в поэме «Облако в штанах».
Маяковский говорит:
...умри, мой стих,
умри, как рядовой...
Он говорит о смерти стиха, сравнивая его со смертями солдат, сражающихся за будущее страны, за будущее человечества.
Будущее возникает у Маяковского как настоящее и в то же время как отраженное прошлое. Его стих должен войти в будущее, как входит в настоящее «водопровод, сработанный еще рабами Рима».
Рифма Маяковского зрима. То есть это не предположение, это – видение. Это видение будущего.
Будущее создается условиями сегодняшнего. Будущее отгадывается так, как отгадываются научные истины, которые как бы опровергают существующие мысли, существующие представления.
Наука не только разглядывает существующее, она загадывает будущее, которое еще не имеет разгадок, не имеет даже словесного материала для своего обозначения. Еще не родились стихи, слова-понятия, которые могут быть выражены только символами, созданными усилиями определить существующее, но неразгаданное.
То, что Толстой называл энергией заблуждения, – это поиск истины, причем в процессе разгадывания, в процессе уточнения систем сами уточнения тоже меняются.
То, что мы называем сюжетом произведения, часто это система анализа, анализа, еще не раскрытого в человеке. Писатель ставит человека в обстановку, еще небывалую, но в обстановку будущего, в обстановку морали будущего и будущих возможностей.
И для уточнения разгадки Данте помещает Одиссея, одного из величайших героев «Илиады» и «Одиссеи», в аду. Но Одиссей рассказывает в аду, как он в последнем своем путешествии увидал гору, стоящую за Гибралтарскими воротами.
То есть это громадный материк, еще не осуществленный, не разгаданный, не включенный в общую жизнь человечества.
Для Данте эта гора связана с религией. Поверженный сатана сброшен на землю и пробил ее воронкой ада, а вытесненная земля стала горой чистилища, но еще не рая. На горе-чистилище встречает Данте любимую. Ссорится с ней, оправдывается перед ней. Чистилище для него – одна из реальностей существующего.
Матросы на кораблях Колумба отплывали с песнями о землях, которые находятся еще за островами, считающимися краем земли.
Корабли Колумба шли с неверными записями.
Водители кораблей уменьшали количество миль, пройденных экспедицией.
Они берегли команду от страха. Но корабли прошли к Новому Свету и от Нового Света – к Старому как бы случайно, пользуясь сменами попутных ветров.
Существуют загадки, и существуют догадки.
Искусство существует догадками и построенными загадками.,
Оно строит или пытается строить системы нравственности, еще не существующие.
Оно раскрывает их в трагичности судеб – сейчас, во время написания произведения, – существующими правилами, которые обнаружены.
Герои трагических новелл Боккаччо или герои шутливых новелл, которые иронизируют над священными правилами нравственности, – эти герои не скоро будут оправданы будущим.
Толстой начинал «Анну Каренину» с резкого осуждения. Анна была как бы фундаментом для возвышения своего мужа, ученого человека, своей любовью как бы покрывающего преступление жены.
В беге вариантов, смены предложений и предположений Толстой не мог спасти Анну от колес поезда.
Толстой видел, сам видел раздавленную поездом плоть. Эта женщина пошла на незаконную любовь и бросилась под поезд, когда узнала, что ее любовник может стать мужем другой.
Батюшков – утро нашей поэзии – загадывал судьбы героев в осуществленных поэмах – поэмах о несчастье.
Искусство освещает дороги, но не создает их. Оно – разведка.
И оно реальность.
И когда Пушкин в своем «Памятнике» говорил о будущем, о признании, о том, что его современники колеблют треножник его славы, то он говорил о реальном.
Великий Белинский при жизни гениального Пушкина оплакивал падение его таланта.
История противоречивее жизни.
Трагичность жизни многих поэтов объясняется тем, что они как бы птицы, слишком рано прилетевшие в свою родную землю, землю, им необходимую.
Маяковский писал:
Я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.
Толстой не знал, как спасти Анну Каренину.
Не знал, как будет жить и где будет жить Катюша Маслова. Он дал ей мужа – человека фантастических убеждений, который предполагал, что, вероятно, сама земля – организм человека; который слышал что-то о Федорове, мечтающем о воскрешении мертвых, всех мертвых в будущем.
Реальность отличается от натурального, проверенного, увиденного времени.
Мандельштам когда-то писал: «Я опоздал на празднество Расина!»
Мандельштам описывает театр, где будет существовать или существует постановка «Федры». Он сам считает себя человеком с потерянным полетом. Поэтом без приземления.
Маяковский реален, потому что он поэт будущего. Но у него не было друзей будущего.
В странной книге «Алиса в стране чудес» людей судят за преступление, которое еще не совершено.
Осуждают.
Обыкновенное звучит сказкой.
Для сказки это слишком горько.
Границы между тем, что должно быть, и тем, что есть, все время сближаются.
Должное становится реальным. Но это становление, то есть процесс.
Даже у великих открытий существуют великие сомнения. У самих творцов или у их друзей.
Существуют люди, которые виноваты в том, что они были недостаточно верны будущему.
Так пишет писатель, литературный стаж которого – семьдесят пять лет.
II
Пушкин писал «Евгения Онегина» семь лет. Толстой «Казаков» – десять лет.
Мы, читатели «Евгения Онегина», принимаем его как целую вещь, как будто сразу написанную. Но ведь есть человек, он же автор, и вокруг него все изменяется: он одновременно пишет вещи, куски, которые имеют по его и не по его воле разное направление. Время, длительность написания входит, а нередко и определяет ход произведения, сам результат. В литературе время как бы ведет человека, оно определяет видение. В литературе время часто является главной причиной изменения вещи.
В архитектуре мы тоже имеем время как явление, которое определяет то, что воспринимается.
Уточним: у времени есть как бы неизменная константа, определяющая изменение другого компонента времени.
Мы не знаем будущего, мы даже не можем представить себе его.
Но время, движущееся под нашими ногами, движущее нашей головой, руками, сердцем, – сила, не зависящая от нас.
Когда мы читаем «Евгения Онегина», читаем слова «Но я другому отдана, я буду век ему верна», то мы обычно воспринимаем это заявление как слова, привычные для нас, слова, которые хотят быть именно тем, что они выражают. Но ведь одновременно это время венчания, время отказа от времени.
Корнилов во время осады Севастополя говорит матросам: «Умрем за наши места».
Матросы отвечают: «Умрем. Ура!»
Вторая часть этих слов изменяет значение слова «умирать»; оно значит «мы не умерли!» и как бы – «мы не умрем, ура, мы бессмертны».
Когда Татьяна говорит: «Но я другому отдана», то тут время выключено, выключен второй компонент времени – то, что изменяется.
Мы знаем и верим, что Пенелопа была верна Одиссею двадцать пять лет.
Но для заполнения этого времени она ткала. День ткала, ночью – распускала ткань.
Пенелопа проверяет пришедшего к ней человека и предлагает передвинуть кровать. Она тут как бы проверяет время, потому что Одиссей некогда поставил кровать, взявши грандиозный пень – дерево, оно поставлено навсегда. И это тоже выключение из времени.
