– Сейчас речь не о том…– Баринов как бы отмахнулся от слов Рябова.– Речь о вас… И потому идет не на коллегии, а, так сказать, доверительно, один на один. Мне думается, вы потеряли чувство контроля над собой, вы, мягко говоря…

– Не выбирайте выражений! Предупреждаю, да вы и сами это видите, я тоже их выбирать не буду. Скажу прямо, что думаю…

Баринов развел руками, как бы призывая мир в свидетели: я сделал все возможное, чтобы найти контакт, чтобы сегодняшний разговор прошел как можно мягче, и не моя вина…

Рябов кивнул головой, признавая свою вину за остроту предстоящей беседы.

– Мнение таково, что, одержимые одной идеей, вы используете служебное положение в личных, корыстных целях.

– Именно?

– Вам нужна слава победителя канадских профессионалов…

– А вам не нужна? Зачем же тогда существует спорт, если не для того, чтобы побеждать?

– Спорт – явление, гораздо более сложное, чем определение победителя и побежденного. Это политика, это и экономика. Спорт…

– При чем здесь моя корысть? Если серия закончится поражением сборной, что приобрету я?

– Об этом-то мне особенно хотелось поговорить. Вы даже сейчас рассуждаете прежде всего о себе. Меня же больше волнует престиж нашего спорта, нашей страны. Поражение…

– Простите, но мы, отправляясь на очередной чемпионат мира, каждый раз ставим этот же вопрос: «Кто сильнейший?» Почему же вы исключаете возможность такого же подхода к неофициальной серии матчей с канадскими профессионалами?

– Вы прекрасно знаете, что здесь совсем другое дело…– уклончиво ответил Баринов.– Это будет не просто поражение…

– Но тогда это будет и не просто победа! – упрямо повторил Рябов.

Разговор заходил в тупик. Оба понимали, что смысл его теряется. Баринов со своей стороны уже проинформировал Рябова о точке зрения тренерского совета и руководства, о сигналах, поступивших в комитет, а Рябов в свою очередь высказался совсем не двусмысленно, что никакой вины за собой не чувствует и претензии отвергает.

Михаил Иванович откинулся в кресле. Мягкий свет, лившийся через дорогие шторы, располагал к душевной, мирной беседе. Но Рябова бесил именно этот кабинетный покой. Покой, за которым вставал несправедливый, неприязненный разговор. Хотелось встать и уйти. Но Рябов понимал, что не имеет права. Не потому, что боялся последствий столь неуважительного отношения к своему начальнику, а потому, что не видел в таком поступке пользы для общего дела.

– Мне говорили о вас разное…– медленно произнес Баринов и сделал паузу, давая возможность Рябову или задать вопрос «Что именно?», или подразумевать под этим самое худшее.

Рябов не спросил.

И Баринов продолжал.

– Но честно говоря, Борис Александрович, – Баринов впервые сегодня назвал его по имени и отчеству, – меня поражает в вас не то, что абсолютизируете свою идею и не хотите признавать других точек зрения. Нет. Поражает в вас полное отсутствие инстинкта самосохранения. Даже животным он свойственен…

– Не понял? – Рябов совсем по-другому взглянул сейчас на Баринова. Кожей почувствовал, что вот наконец разговор приближается именно к той точке, ради которой он и был сюда приглашен. Все, что говорили до этого – только дунь, и исчезнет, – легкий мираж.

– Зачем вам, уважаемому в спорте человеку, нужны неприятности? Разве мало того, что имеете? Разве стать олимпийским чемпионом, чемпионом мира и Европы недостаточно? Вы нарываетесь на неприятности, кажется, умышленно. Как самоубийца. Я отнюдь не считаю, что мы проиграем профессионалам. Но мы ничего не потеряем, если не встретимся с ними вообще.

«Ну конечно, как же я не уловил в нем именно этого, главного, качества характера. Округлости. Да, да, округлости! Долой все острые углы! Не трожь меня, и я тебя не трону! И в том же роде… Он просто трус, кроме того, что далеко не специалист в хоккее. Впрочем, заместитель председателя и не должен быть на равных со старшими тренерами в их видах спорта. Это невозможно. Но он не глуп. По-своему, конечно. Но округлый…»

– Вот тут вы глубоко ошибаетесь. Нельзя считать себя сильнейшим в спорте, если знаешь, что есть достойный соперник и ты с ним не встретился. Фанфаронство канадцев, их самонадеянность дорого им стоили на любительских турнирах. Они до сих пор никак не могут поверить, что в хоккей играют не только в Канаде. Потом, стоит нашим соперникам, опередив нас, встретиться с канадцами по-настоящему, они в этой борьбе кое-чему научатся, – а у канадцев есть чему поучиться!-и наши нынешние соперники сделают решающий шаг вперед на любительском чемпионате мира… Не убежден, что мы устоим. Спорт требует постоянного совершенствования, даже если оно на грани риска…

– Разумного, разумного риска! – подхватил Баринов.– А вы даже не сознаете, что вас ждет в случае неудачи. Все, созданное вами в течение многих лет, пойдет насмарку.

– Перестаньте меня пугать, – тихо, но вкрадчиво сказал Рябов.– Даже в хоккейной песенке поется: «Трус не играет в хоккей».

– То же песенка…

«Нет, он неотразим в своем конформизме! Он просто гениален в нем! Кажется, теперь я понимаю, какая сила привела его в руководящее кресло…»

– Похоже, вы сами боитесь?

– Сказал бы так: не хочу рисковать очертя голову. У меня семья, и, как вам, так и мне, ее надо кормить…

Рябов больше не слушал. Он встал. Все кипело в нем. Он понимал, что, если не уйдет отсюда сейчас же, может случиться непоправимое: он не сдержит себя, и тогда…

– Приятного аппетита вашей семье, -сказал он так, что любой вошедший бы в эту комнату человек мог подумать, будто Рябов сказал: «До скорого свидания!»

Он часто и надолго откладывал это удовольствие. Так поступают люди, которым нестерпимо хочется сделать что-то и это «что-то» будет в радость, но они слишком редко могут позволить себе роскошь истинного удовольствия. Смешно, но он, человек, совершенно далекий от техники, а может быть, именно поэтому, обожал возиться с машиной. Наверно, долгое и постоянное общение с механизмом человеческого тела – а что еще представляет собой хорошо тренированное тело спортсмена?– вызывало у него жажду общения с металлом. И тогда он дорывался до собственной «Волги» и колдовал над ней и под ней, делая профилактику – смазывая, ослабляя и подтягивая крепеж, в чем не было никакой нужды. Да и откуда взяться какому-нибудь сложному ремонту, когда машиной, которую он купил года три назад, совсем не пользовался – не было времени. Разъезды, тренировочные сборы… Машина эта терпеливо ждала своего повелителя. А он в это время летал из Монреаля в Токио, жил на теплом берегу в Леселидзе, что у Черного моря, или открывал новый Дворец спорта за Полярным кругом.

Потому-то на спидометре стояло смехотворно маленькое число пройденных километров. И когда он продавал предыдущую машину, уже состарившуюся по времени, по в отличном состоянии и с мизерным пробегом, покупатели недоверчиво смотрели на спидометр. Они никак не могли уразуметь, чем же занимается ее хозяин, как живет и зачем ему в таком случае нужен автомобиль.

Рябов и сам не знал. Быть может, именно для того редкого и радостного дня, когда мог с наслаждением поковыряться в ее железных внутренностях, ощутить упругое сопротивление совершенной конструкции, втянуть в себя неповторимый запах металла и масла. Ну не для того же он ее покупал, чтобы раз в год съездить в гости к приятелю или с женой на рынок?

Рябов вышел во двор. Он предвкушал встречу с машиной, стоявшей на яме, еще и потому, что где-то в глубине души надеялся, что работа, за которую брался в данный момент, отвлечет от мыслей, настоятельно и помимо его воли лезущих в голову.

«Волга»-фургон, один из немногих экземпляров в личном пользовании (то ли пятый, то ли шестой в стране – Рябову очень льстило, что в числе владельцев, купивших такую машину вместе с ним, стояли имена людей, известных не только на Родине, но и в мире), полыхал хромом и серо-голубым лаком. Облик автомобиля так удачно гармонировал с этим неярким, но удивительно прозрачным осенним днем.