Снова иголка ходила в крепких и подвижных ее пальцах. Верещал сверчок, за окном монотонно шумел дождь.

– Я помню. - сказала Валя. - Я, правда, была девчонкой, но тоже была в вас влюблена. Мне только было очень обидно, что вы такой белобрысый.

Я не нашелся что ответить и снова стал раскачиваться в качалке, прислушиваясь к свисту ветра и шуму дождя за окнами. Я посмотрел на часы: было начало одиннадцатого, уже мог прийти ответ из Москвы. Принесут мне радиограмму из штаба или решат подождать до утра? Жалко, я не предупредил, что мне она нужна срочно.

– Что вы на часы смотрите? - спросила Валя.

– Мне должны кое-что принести из штаба, - сказал я и, помолчав, добавил: - Ух, какой дождина!

– Когда вспоминаешь детство, - сказала Валя, - лето представляется одним солнечным днем. Раньше как будто и ненастных дней не было. А теперь вот… - Она помолчала. - Говорят, дожди потому, что война. Вы всему учились, Володя, скажите: может это быть?

– Валя, - спросил я, - Якимов хорошо знал немецкий язык?

– Якимов? - Валя подняла глаза и внимательно на меня посмотрела. - Он переводил что-то папе. Журналы, я видела, читал.

– А вы не видели, чтобы он писал по-немецки?

– Не помню. - Нахмурившись, она минутку подумала. - Нет, не помню.

– Жалко… А насчет дождей очень возможно. Хотя наука этого не подтверждает.

Валя снова склонилась над работой, но через минуту снова подняла на меня глаза:

– Скажите прямо, Володя: может, вам нужно спокойно подумать? Я ведь могу сидеть тихо и не мешать. Мне только не хочется уходить в кухню - там неуютно, огромная печь, горшки, ведра и дождь бьет прямо в окно.

– Сидите, Валя, - сказал я. - Мне приятно, когда вы разговариваете со мной.

– Мне тоже приятно, - сказала Валя. - Мне очень надоело, что не с кем разговаривать.

Когда я смотрел на нее, закутанную в пуховый платок, склонившуюся над шитьем, мне трудно было поверить, что это она скрывалась от немецкой разведки, шла мимо полицейских постов. Очень знакомая девушка сидела передо мной. Та самая, с которой я ходил в театр и подолгу потом разговаривал у крыльца. Та самая, с которой я ехал тогда, весной, в автобусе и которая поцеловала меня так неожиданно. Удивительно мало она изменилась! И можно подумать, что ничего особенного за это время с ней не произошло.

– Не понимаю, - сказал я, - почему вам не с кем было разговаривать? Ну, Якимов был молчальник, но Вертоградский ведь человек веселый, живой…

Валя чуть заметно передернула плечами. Мне даже смешно стало, как люди мало меняются. У нее и прежде была эта привычка передергивать плечами, я отлично помнил.

– С ним вот так, попросту, не поговоришь, - сказала она. И добавила неожиданно: - Я поэтому за него и замуж не пошла.

– Ах, вот как? - сказал я. - Об этом был у вас разговор?

– Был однажды… - неохотно сказала Валя.

– Давно? - спросил я.

– Собственно говоря, два раза: один раз - давно, когда мы только что сюда переехали…

– Ну, а вы тогда что?

– Я отшутилась.

– А второй раз?

– Второй раз - совсем недавно. Позавчера.

– Ну, а вы что?

– Я опять отшутилась.

Наверху скрипнула дверь. По лестнице неторопливо спускался Костров.

– Поспал немного? - спросила Валя.

– Я не спал, - хмуро ответил Костров.

– Чаю согреть?

– Согрей.

Валя ушла на кухню. Костров прошелся по комнате, потом взял стул и сел против меня. Я привстал и предложил ему сесть в качалку, но он отрицательно покачал головой. Он был хмур и сосредоточен. Он очень горбился - заметно постарел за эти годы. А может быть, его последние дни согнули? Очень утомленное было у него лицо. Я сидел и ждал, что он скажет, но он молчал.

Чтобы начать разговор, я сказал:

– Мы с Валей вспоминали давние времена.

Он пропустил мои слова мимо ушей и заговорил о своем:

– Я не собираюсь вас учить, Владимир Семенович, но время идет. Быть может, Якимов как раз сейчас пробирается в город. Вы не собираетесь его преследовать?

Я отлично понимал, как его должен был раздражать мой спокойный вид и монотонное покачивание качалки. Как я мог ему объяснить, что именно здесь, в этом доме, я был сейчас нужнее всего! Не мог же я рассказывать ему о своих подозрениях…

Я нагнулся вперед и положил руку старику на колено.

– Андрей Николаевич, - мягко сказал я, - если я сижу здесь, в качалке, то потому только, что ничего другого сейчас нельзя или не следует делать.

Костров утомленно качнул головой. Вряд ли он верил мне, но, наверно, понимал, что спорить со мной не может, и примирился. Он по-стариковски пожевал губами и заговорил негромким, усталым голосом:

– Это не важно, что я работал над вакциной много лет и вся работа моя пошла прахом, но, Владимир Семенович, ведь вакцина уже была создана, ведь где-то в госпиталях лежат люди, которые завтра умрут, а могли бы не умереть! На восстановление вакцины, если не вернуть дневников и ампул, уйдет много времени…

Мучительно было слушать жалобы старика и не иметь возможности хоть чем-нибудь утешить его, хоть как-нибудь намекнуть, что не так безнадежно все, как ему кажется. Очевидно, мне предстояло долго еще слушать его причитания.

– Я все понимаю, Андрей Николаевич, - сказал я, просто чтобы что-нибудь сказать.

Костров кивнул головой. Меня раздражала бесцельность его жалоб, но я приготовился терпеливо их слушать. Должен же был старик кому-нибудь жаловаться! Скоро предстояло мне убедиться, что этот разговор не был так бесцелен, как мне казалось сначала.

Костров сидел, жевал губами, кивал головой. Потом заговорил все так же неторопливо и тихо.

– За мной есть одна вина, - сказал он. - Не могу простить себе…

Я быстро поднял глаза. Нет, конечно же, старик пришел не просто жаловаться и причитать. Тут что-то другое, более важное. Мне пришлось сделать усилие над собой, чтобы не показать, как я заинтересован.

– Какая же вина? - спросил я равнодушным тоном.

– Когда гитлеровцы подходили совсем близко к штабу, - сказал Костров, - и мы в любую минуту могли оказаться в их власти, я решил на всякий случай зашифровать лабораторный дневник. Вероятно, это была ошибка, но я захотел застраховаться от всяких неожиданностей…

Костров молчал. Я достал портсигар и предложил ему папиросу, но он отказался. Я закурил и неторопливо спрятал портсигар. Мне не хотелось, чтобы старик заметил, как я взволнован.

– Ну что ж, - сказал я, - почему вы считаете, что это ошибка? Очень хорошо, что вы зашифровали.

Старик покачал головой:

– Ошибка была в другом. Мне было трудно шифровать одному. Я много работал в это время. Я попросил его мне помочь.

– Кого? - равнодушно спросил я.

– Как “кого”? - Костров с удивлением на меня посмотрел. - Якимова, разумеется!

Полузакрыв глаза, я раскачивался в качалке. Дневник был зашифрован! Это меняло многое. Это, прежде всего, подтверждало одно: дневник мог пригодиться только тому, кто знал шифр. Еще подтверждение того, что не мог похитить дневник человек посторонний. Правда, похититель мог не знать, что дневник зашифрован…

Как будто издали доносились до меня слова Кострова. Он все еще продолжал говорить печально и неторопливо:

– Я сам дал ему в руки все карты. Быть может, я сам навел его на мысль о похищении…

Ох, если бы знал профессор, как мало меня сейчас интересовал вопрос, совершил он ошибку или не совершил!

– Возможно, - рассеянно сказал я.

Но старика, видимо, очень мучила его вина.

– Вы считаете, что я виноват? - спросил он.

Мне некогда было его успокаивать.

– Кроме вас и Якимова, никто не знал шифра?

– Никто.

– Ни один человек? Это совершенно точно?

– Да, ни один человек. Я считал, что шифр должен знать только тот, кто шифрует.

– Поймите меня правильно, - сказал я. - Мой вопрос не имеет отношения ни к каким моим подозрениям, но я должен знать все совершенно точно. Когда вы говорите, что никто не знал, вы разумеете и Валю и Юрия Павловича? Буквально ни один человек?