– В тринадцатой полной средней.

Я усмехнулся:

– Положим, я не знаю, в какой он школе учился. Сеня Сапожников, не слыхали?

– Нет. Он тоже следователь?

– Инженер.

Теперь я хотел, чтобы Вертоградский успокоился. Пусть он решит снова, что ему только показалось, будто я его собираюсь допрашивать. Пусть он поругает себя за излишнюю мнительность.

– Это я только сдуру таким невеселым делом занялся, - продолжал я. - Ни поспать, ни поесть. - Я встал и потянулся. - Спать хочется смертельно, а работы еще до самого утра! Надо писать протокол осмотра. Придется вам одному поскучать.

Я пошел к лаборатории, но в дверях задержался.

– Вы знаете, Юрий Павлович, - сказал я дружески, - придется вас попросить не спать. Мало ли что может случиться. Сами понимаете, какая сейчас обстановка. Надо беречь старика.

– Конечно, конечно, - охотно согласился Вертоградский. - Можете быть спокойны, с места не сойду.

Я кивнул ему головой и закрыл за собою дверь.

Вероятно, я сделал ошибку, оставив Вертоградского одного, но в ту минуту я рассуждал так: пусть Вертоградский побудет один. Пусть он без помех вспоминает разговор со мной, объясняет и истолковывает мои слова, мои интонации, выражение моего лица. То ему будет казаться, что я знаю все, что в любую минуту могу его разоблачить, то, наоборот, что я ничего не знаю, что все это только его мнительность, его излишне возбужденные нервы. Пусть думает Вертоградский и передумывает. От таких мыслей люди становятся еще мнительней, еще неуверенней.

Закрыв за собой дверь, я сел и закурил. Меня поразила тишина. Как-то вдруг я ее услышал и сначала даже не понял, в чем дело. Дождь перестал, и стих ветер. Я открыл окно. С листьев и с крыши одна за другой ритмично падали капли. С водостока они с громким плеском падали в лужу. Падая с деревьев, они ударялись о мокрую травянистую землю, и звук у них был совершенно другой. Раз за разом они повторяли одну и ту же мелодию. Лес спокойно отдыхал от потоков дождя, от свиста ветра. Мелодия, которую выстукивали капли, была такая простая и радостная, как будто лес и земля сложили ее в честь тишины и покоя.

Начинало светать. Наступал тот неуловимый момент, когда ночь переходит в утро, когда ничто, кажется, не меняется, но, незаметно для глаза, отчетливее становятся контуры предметов, черный цвет неуловимо переходит в серый, и постепенно выступают из темноты не только линии, но и краски предметов. Тучи ушли, звезды выступили на небе, но и небо уже серело, и звезды меркли.

Я залюбовался недвижным, отдыхающим лесом. Свежий, чудесный воздух я вдыхал с неизъяснимым наслаждением. На минуту я забыл, что за моей спиной на столе лежит труп, а за тонкой дверью ходит не пойманный еще убийца. Очень скоро мне пришлось вспомнить об этом.

Раздался звон стекла и почти сразу за этим выстрел. В два прыжка я оказался у двери и ударом ноги распахнул ее. Посреди комнаты стоял Вертоградский, взволнованный и дрожащий, сжимая в руке наган. У окна, на полу, посреди осколков стекла, лежал вымазанный в грязи, мокрый человек. Тонкая струйка крови вытекала из маленькой дырочки на виске.

– Кажется, я убил его! - задыхаясь сказал Вертоградский.

Я наклонился над трупом. Нетрудно было узнать Грибкова. Я торопливо провел руками по его одежде. Карманы были пусты, вакцины и дневника не было. Я повернулся к Вертоградскому. Костров и Валя торопливо спускались по лестнице. Мне было не до них. Я подошел к Вертоградскому и быстро провел руками вдоль его тела. При нем тоже не было дневника и вакцины. Он смотрел на меня растерянными, полубезумными глазами. Он, кажется, действительно был очень взволнован.

– Как это было? - спросил я резко.

– Разбилось стекло, - сказал Вертоградский. - Я обернулся и увидел - он лезет в окно… Я выстрелил раньше, чем он…

У него сильно дрожали руки - так дрожали, что дуло нагана ходило вниз и вверх.

– Спрячьте оружие, - сказал я и добавил: - Лучше бы вы промахнулись…

За окном раздались голоса.

– Старичков, Старичков! - еще издали кричал Петр Сергеевич.

Я высунулся в окно. Петр Сергеевич, задыхаясь, бежал к дому. В сером предутреннем свете я увидел еще нескольких человек, бегущих за ним.

– Все благополучно? - спрашивал Петр Сергеевич на ходу.

– Благополучно, - ответил я. - Входите.

Он вбежал в комнату, задыхающийся, потный, взволнованный.

– Кто ж его знал, что он сюда побежит! - говорил он. - Ребята мои чуть на него не напоролись… Он все думал - пройдут, не заметят. Ну и угодил в луч фонаря и, сукин сын, так припустил! Ухитрился, черт, обвести их вокруг озера… Кто же мог думать, что он сюда прибежит!… Это кто - ты его так, Старичков?

Я указал на Вертоградского:

– Юрий Павлович.

– Герой, герой! - заговорил опять Петр Сергеевич. - Прямо герой! Смотри, какие доценты бывают!…

Один за другим входили в комнату запыхавшиеся преследователи. С наганами в руках, возбужденные, грязные, тяжело дыша, они толпились вокруг лежащего на полу Грибкова.

– Ну, ну, товарищи, - сказал я сердито, - что это вы, в самом деле! Как-никак, следствие идет. Прошу прощения, но придется всем лишним оставить комнату.

По совести говоря, не очень довольные у них были лица. Действительно, жалко было выгонять их на улицу. Но, делать нечего, беспрекословно, один за другим, они вышли из комнаты. Остались Костровы, Вертоградский и Петр Сергеевич.

– Ну-с, Петр Сергеевич, - спросил я, - так значит, товарищ Грибков на хорошем счету в отряде?

Интендант развел руками:

– Артист, ничего не скажешь…

– Ведь ты говорил, что его из другого отряда прислали и вы в том отряде проверили?

– Проверили, - подтвердил Петр Сергеевич. - Так как же?

– Голова кругом идет. Единственное, что на ум приходит - да, наверно, так и есть, - что вышел из того отряда настоящий Грибков, а пришел к нам ненастоящий.

– Не понимаю, - сказала Валя.

– Да очень просто: по дороге убили и забрали документы. Иначе не может быть. Я сам разговаривал с его прежним начальством, спросил, действительно ли к нам партизан Грибков послан. “Действительно, - говорит, - послан”. - “А что он, - спрашиваю, - за человек?” - “Хороший, - говорит, - человек”. Конечно, надо бы поточней проверить. Ну, что ж делать, не предусмотрели…

Костров с сердцем стукнул ладонью по перилам лестницы:

– Эх, Петр Сергеевич, что мы из-за него потеряли!

– Может, еще и найдется, - успокаивающе сказал интендант.

– Куда там! - Костров махнул рукой. - Я не маленький, я отлично всё понимаю, нечего меня утешать. Конечно, Юрий Павлович не виноват, на его месте каждый бы выстрелил, но, думается мне, этот выстрел нам дорого обошелся.

– Почему же? - спросил Петр Сергеевич.

Хороший он был человек и неглупый, но соображал довольно медленно. Костров был слишком возбужден, чтобы быть вежливым.

– Что же вы, не понимаете, что ли? - резко сказал он. - Да ведь это же яснее ясного. Единственный человек, который мог указать, где вакцина, это Грибков- тот, кто ее украл и спрятал. Подите спросите у него! Где вы искать будете? На болоте? В дуплах? Под кочками? - Костров решительно подошел ко мне, в возбуждении пощипывая бородку. - Я не вмешиваюсь в ваши дела, Владимир Семенович, - сказал он, - вы следователь, а я биолог, и, надо думать, вы лучше меня знаете, как ловить преступников, но только, я вам скажу, есть вещи, которые ясны и неспециалисту. Если бы вместо того, чтобы качаться в качалке и вспоминать с Валей старину, вы сразу занялись делом, так, наверно, вакцина уже лежала бы у меня в кармане.

– Папа, - сказала Валя, - успокойся и перестань. Ты не имеешь права так говорить.

– Нет, имею! - Старик окончательно вышел из себя. - Я годы потратил на эту работу! Я не спал неделями! И я буду жаловаться. Я буду жаловаться на то, что сюда прислали неквалифицированного специалиста - на серьезное дело направили начинающего работника. К тому же еще, извините меня, Владимир Семенович, до крайности легкомысленного…