У меня был знакомый кристаллограф. Юным кандидатом он написал между делом несколько популярных статей, редактировал их я, и хотя с тех пор он успел сделать несколько открытий, создать по меньшей мере две новые теории и стать членом-корреспондентом Академии наук, но изредка продолжал появляться в редакции.

— Мне нужна, — сказал я, — подборка гипотез, судьба которых к концу 1968 года была еще неясной. Требуются все гипотезы — от общих, затрагивающих основные проблемы, и до мелких, по самым частным вопросам. Кстати, сколько гипотез так наберется? Сотни две?

— Ну, Рюрик, ты стал оптимистом или пессимистом. Гипотез всех видов — тысячи. И ты уж прости меня, но у меня для того, чтобы сделать эту подборку, сейчас нет времени. Попросить кого-нибудь из моих ассистентов? Но у них ведь тоже плоховато со временем. Плановые темы… А дело ты задумал трудоемкое… И вообще раньше за тобой не водилось — заставлять других работать вместо себя.

— Видишь ли, Гена, я не должен ничего знать о судьбе этих гипотез после 1968 года. Я и этот-то год взял в качестве пограничного потому, что как раз с 1969 года ничего по кристаллографии не читал — так уж получилось, Гена, прости меня. И опять же вы сами знаете, где что искать. Мне ведь не нужны выписанные формулировки — только ссылки на страницы книг и журналов, где напечатано изложение гипотез.

— Это уже легче. Если я засажу всю свою кафедру за библиографию, сам потрачу несколько часов… В общем, это можно сделать. Но чего ради? Будь добр объяснить.

И я рассказываю ему о критериях Авдюшко. То есть сообщаю не сами критерии, конечно, а лишь тот факт, что они существуют.

Геннадий щурится, поглаживает себя левой рукой по виску, пересеченному оглоблей очков, думает несколько минут, предостерегающе вскинув правую руку, чтобы я не мешал.

— Значит, если у твоего Авдюшко все верно, то едва выдвинешь гипотезу, тут же можно проверить, правильна ли она (я киваю). И если неправильна, то иногда ее можно будет изменить, подогнать под ответ, соотнести с критериями (я снова киваю). Ни-че-го. Мо-ло-дец. Ради этого помогу. Пожертвую рабочим днем своим и всех своих. Окупится.

Все гипотезы, которые отвечали в 1968 году критериям Авдюшко, в 1973 году превратились в достоверности, теории или остались гипотезами. Ни одна не пошла в мусорную корзину науки, где лежат теплород и эфир, чертежи вечного двигателя и аппарата, испускающего лучи смерти. Мой Геннадий вцепился в Авдюшко как клещ. Теперь они вместе просматривали гипотезы 1973 года, решая, которые из них должны быть верны.

А меня судьба этого чужого ребенка интересовала мало. В конце концов, с открытием Авдюшко возились сейчас «родители», я же сыграл всего лишь роль свата: свел жениха и невесту. Что же дальше? Подошел я ближе к золоту Ньютона или занимаюсь бегом на месте?

А Авдюшко, наверное, все-таки гений. Он говорит, что его настоящее — это мое будущее. Ерунда, его настоящее — это моя мечта.

Но помочь мне даже он не смог.

— …Видите ли, дорогой друг, я просто не знаю, гомологом какого известного открытия может быть это неизвестное. Слишком уж мало нам о нем известно. Единственное, что я могу рискнуть предсказать… единственное, что мне говорит интуиция… Скорее всего возможно, а вернее, может быть, что к этому открытию можно подойти с помощью электричества. Ньютон разложил призмой свет, а свет и электричество в каком-то смысле гомологи… Хотя получить нейтроны при разложении электричества, конечно, невозможно… И все-таки, все-таки, дорогой друг, скажите вашим физикам — пусть они подумают над электричеством.

Да, Авдюшко не смог. Вся надежда на себя — себя самого.

Думай, Рюрик, думай, Рюрик Андреевич, тебе иначе нельзя, ты сейчас справишься, сможешь.

В конце концов, с тобой-то ведь тоже произошло превращение…

Итак, физика оказалась бессильна, история беспомощна.

Алхимия проверена сверху донизу, все ее рецепты неверны.

Остаются только факты. И логика.

Десяток людей якобы получили — с XIII по XVIII век — золото.

Допустим, что хоть двое из них получили его вправду, без «якобы». Тогда явление повторяемо.

И не было тут единственного в своем роде влияния вспышки Сверхновой, вселенского космотрясения или иного уникального события. На истину можно набрести. Именно набрести — явной закономерности тут не было, — иначе золото давно делали бы на фабриках. Были ли в истории случайные открытия?

Да, случайность есть форма проявления… Все великие открытия делались по многу раз. Даше моего Ньютона повторяли то Гук, то Лейбниц. Роджер Бэкон оставил в своем XIII веке описания телескопа и микроскопа.

А в XVI веке их изобрели заново.

Надо найти общий закон открытий… У Беккереля была фотопластинка. Иначе бы он не открыл радиоактивности. Чего же, чего нет у меня, причем у Ньютона это «что-то» было?

Электричество! Посмотреть, нельзя ли как-нибудь использовать электричество. Вот все, что мне мог посоветовать гениальный Авдюшко. А какое электричество может порождать нейтроны? Подожди-ка, товарищ Варзин! Я схватился за голову — ведь ты же сам редактировал два или три года назад статью об искусственных шаровых молниях. О плазменных образованиях, полученных академиком Капицей с помощью высокочастотных электрических разрядов. Они излучали нейтроны!

Значит, Авдюшко прав, электричество можно использовать.

Но как?… Думать! Еще секунда — и я пойму…

— Ты мне нужен, — сказал я. — Мне нужен физик. Даже Физик. С большой буквы. А ты к тому же в курсе дела.

— Опять что-нибудь с Ньютоном? Господи, ну и надоел же ты мне! Мономан! Идиот!

Илья исходил гневом, злобой, ненавистью. Все это — я знал — было обращено не на меня. На моих Альтотаса, Ньютона, Калиостро. Он ненавидел их. Слишком много времени ушло на алхимию у человека, который твердо знал, что жизнь коротка.

— Мы знакомы уже больше года, — гремел Илья. — Ладно, понимаю, у тебя были переживания. Но у меня они тоже были, и у всех бывают. Что, сколько, чего ты сделал за этот год? Ничего! А посмотри, сколько у меня одних статей за этот год вышло, — он выхватил из стола листок и сунул его мне под нос, — научных статей, а не популярных, учти. Если бы мне нечего было поставить в такой список, я бы считал себя бездарностью. Работать надо!.. Чему ты улыбаешься?

— Я тоже любил такие списки.

— Это ты — лодырь издеваешься над собой — работником. Понял?!

Он кричал, но почему-то казался мне спокойным. Нет, не то чтобы он лицемерил, обрушивая громы и молнии на мою бедную голову — просто его волнение было мелкой рябью рядом с моим собственным, не выходившим сейчас наружу. За его волнением стояла полная вера в себя, она придавала ему вес и силу. За моим было неверие.

Хлопали двери в кабинет, сюда заглядывали соседи по коридору, привлеченные криками. На мгновение они застывали в дверях и потом исчезали, чтобы не показаться неделикатными.

У меня есть странное, давно обнаруженное мною свойство: я гораздо лучше и дальше слышу шепот, чем громкий голос.

И я слышал шепот в коридоре.

Слышал лучше, чем крики Ильи.

— Ты можешь сделать паузу?

Он замер с раскрытым ртом.

— Так вот, не буду излагать тебе ход своих мыслей, но Ньютон как-то использовал в своих алхимических работах электричество. Ты знаешь, что у Капицы полученная высокочастотным разрядом плазма излучала нейтроны.

— Знаю. Вопрос в том, сколько их было. А было мало. Не то что фунты, так и грана золота не получишь. Я уж не говорю, что искусственные шаровые молнии получают совсем с недавних пор. И их приходится держать в мощнейших магнитных ловушках. Впрочем, и то слава богу, что ты отказался от мысли о какой-то неведомой ядерной реакции и начал искать среди известного. В общем, у нас в аспирантуре есть свободное место, Рюрик, я узнавал, — голос Ильи стал спокойнее… — Конечно, это тебе не журнал, но и на том спасибо, после всей этой истории. Над тобой смеется вся Москва… Я встретил в Доме журналистов двух твоих товарищей по работе, и они…