Потом в «Бесах» появляется еще один карикатурный персонаж — ссыльный ксендз Слоньцевский, однако «польская линия» в этом романе-памфлете развития не получила. Зато в «Братьях Карамазовых» «достоевские поляки» уже предстают в полный рост. В мимолетных образах «панов» Муссяловича и Врублевского — проходимцев и карточных шулеров, беспрестанно демонстрирующих при этом свой польский гонор, в полной мере отразилось предубеждение писателя к польскому народу, чья кровь текла в его жилах. Здесь же нашлось место и политическому доносу:

— За Польшу, панове, ура! — прокричал Митя, подняв стакан. Все трое выпили. Митя схватил бутылку и тотчас же налил опять три стакана.

— Теперь же за Россию, панове, и побратаемся!

……………………………………………………………………………………

— За Россию, ура! — провозгласил он снова. Все, кроме панов, выпили, а Грушенька выпила разом весь свой стакан. Панове же и не дотронулись до своих.

— Как же вы, панове? — воскликнул Митя, — Так вы так-то?

Пан Врублевский взял стакан, поднял его и зычным голосом проговорил:

— За Россию в пределах семьсот семьдесят второго года!

— Ото бардзо пенкне/ (Вот так хорошо!) — крикнул другой пан, и оба разом осушили свои стаканы.

— Дурачье же вы, панове, — сорвалось вдруг у Мити.

— Пане!! — прокричали оба пана с угрозою, наставившись на Митю как петухи. Особенно вскипел пан Врублевский.

— Але не можно не мець слабосьци до своего краю? — возгласил он. (Разве можно не любить своей стороны?).

Так Достоевский «почтил» память о встреченных им на каторге Шимоне Токаржевском, Юзефе Аничковском, Людвиге Корчинском, об умершем в Омском остроге профессоре Иосифе Жоховском и других поляках, отбывавших наказание за участие в польском освободительном движении. К этой своей «памяти» обратился он и когда выбирал фамилию для одного из карикатурных «панов» в «Братьях Карамазовых», сначала, в подготовительных материалах, называвшегося Бемом, а затем, в окончательной редакции — Муссяловичем (Кароль Бэм и Ян Мусялович — узники Омского острога, как и сам Достоевский). Когда-то главный врач тюремного госпиталя Троицкий предостерегал Достоевского от общения с поляками, «из которых некоторые, несмотря на свое происхождение, усвоили уже хитрость, низость и прочие качества». Тогда Достоевский «с благодарностью» принял «предостережения» доктора, но в полной мере последовал им, как мы видим, тридцать лет спустя, когда уже сам стал «предостерегать» своих читателей, в том числе — «высочайших», о польской угрозе русской политике и нравственности. «Они столь же опасны, как и во времена последнего польского восстания, если не более», — как бы говорит Достоевский в своем последнем романе.

Когда-то Д. Мережковский сказал о Достоевском, что, «как это часто бывает с пророками, от него был скрыт истинный смысл его же собственных пророчеств», и, вероятно, он был прав. Во всяком случае, когда читаешь и перечитываешь главу «Бесенок», трудно избавиться от ощущения, что в этом тексте есть не только то, что так нравилось фабрикаторам «дела Бейлиса», но и нечто скрытое даже от автора. Вслушайтесь в слова Достоевского, описывающие облик, речи и поведение Лизы:

«Она не тронулась ему навстречу, но зоркий, острый ее взгляд так и впился в него. Взгляд был несколько воспаленный, лицо бледно-желтое».

«Знаете, Алеша, я иногда думаю наделать ужасно много зла и всего скверного, и долго буду тихонько делать, и вдруг все узнают. Все меня обступят и будут показывать на меня пальцами, а я буду на всех смотреть. Это очень приятно».

«Ах, я вам один мой смешной сон расскажу: мне иногда во сне снятся черти, будто ночь, я в моей комнате со свечкой, и вдруг везде черти, во всех углах, и под столом, и двери отворяют, а их там за дверями толпа, и им хочется войти и меня схватить. И уж подходят, уж хватают. А я вдруг перекрещусь, и они все назад, боятся, только не уходят совсем, а у дверей стоят и по углам, ждут. И вдруг мне ужасно захочется вслух начать Бога бранить, вот и начну бранить, а они-то вдруг опять толпой ко мне, так и обрадуются, вот уж и хватают меня опять, а я вдруг опять перекрещусь — а они все назад. Ужасно весело, дух замирает».

«…я почувствовала, что в презрении быть хорошо. И мальчик с отрезанными пальчиками хорошо, и в презрении быть хорошо…

И она как-то злобно и воспаленно засмеялась Алеше в глаза».

«А Лиза, только что удалился Алеша, тотчас же отвернула щеколду, приотворила капельку дверь, вложила в щель свой палец и, захлопнув дверь, изо всей силы придавила его. Секунд через десять, высвободив руку, она тихо, медленно прошла на свое кресло, села, вся выпрямившись, и стала пристально смотреть на свой почерневший пальчик и на выдавившуюся из-под ногтя кровь».

Вспомним, что все это развертывается вокруг сообщения о прочтении Лизой «одной книги» об истязании неким «жидом» четырехлетнего мальчика, вызвавшей у Лизы единственное желание — стать непосредственной участницей этого события и сладострастно наблюдать за агонией ребенка, вкушая свой любимый ананасный компот. Об этом ананасном компоте она вспоминает четырежды в пределах одной странички ее диалога с Алешей; и когда внимательно читаешь эту страницу, возникает мысль, что, может быть, тот, другой, Достоевский, пребывающий «за кадром», пытается предупредить нас о том, что любая информация о насилии и изуверстве отчасти адресуется темным сторонам человеческой души, пробуждая в ней низменные страсти и инстинкт подражания, толкающий нравственно неустойчивых людей на воспроизведение прочитанного, услышанного или увиденного. Может быть, уже тогда этот другой Достоевский различал в туманном, хоть и не очень далеком будущем отнюдь не евреев в роли пьющих человеческую кровь, а сатанистов или просто внешне добропорядочных обывателей, закусывающих водочку человечинкой на скромном пикничке в российской глубинке. Может быть, ему просто хотелось, чтобы каннибалы оказались жидами. И нет конца этой эстафете Зла, а значит, даже само название главы «Бесенок», помимо указанной выше явной и прямой аналогии с одноименной повестью Вс. Крестовского, может иметь и тайную связь с названием романа «Бесы», появившегося на свет за восемь лет до написания одиннадцатой книги «Братьев Карамазовых».

Из «Бесов» же, вероятно, перекочевала в эту небольшую главку «Братьев Карамазовых» и тема насилия над детьми, не менее актуальная в наше время, чем проблема сатанизма и других изуверских сект. Впрочем, эта тема интересовала Достоевского задолго до написания «Бесов» и «Братьев Карамазовых» и притом интересовала настолько сильно, что в литературных кругах не только 80-х, но и еще в 60-е годы XIX века существовала уже упоминавшаяся выше легенда о том, что он сам однажды изнасиловал десяти- или одиннадцатилетнюю девочку. Разговоры об этом гипотетическом эпизоде из жизни Достоевского отразились в записках Страхова (письмо к Л. Толстому), Григоровича, Фаресова и других. Повторяем: сегодня невозможно убедительно доказать или опровергнуть эту легенду, но все написанное Достоевским об издевательствах над детьми является предостережением о присутствии среди людей тех, для кого детское страдание может служить источником острого наслаждения, волнующей добавкой к любимому «ананасному компоту».

После смерти Достоевского Тургенев писал Салтыкову-Щедрину 24.09.1882 г.:

«Прочел я также статью Михайловского о Достоевском. Он верно подметил основную черту его творчества. Он мог бы вспомнить, что и во французской литературе было схожее явление — и именно пресловутый маркиз де Сад. Этот даже книгу написал «Toutments et supplices» [ «Казни и пытки»], он с особенным наслаждением настаивает на развратной неге, доставляемой нанесением изысканных мук и страданий. Достоевский тоже в одном из своих романов тщательно расписывает удовольствия одного любителя… И как подумаешь, что по этом нашем де Саде все российские архиереи совершали панихиду и даже предики читали о вселюбии этого всечеловека! Поистине в странное живем мы время!».