С этими тревожными мыслями, что кружились в голове, как снежный вихрь в ногайской степи, я поднялся на второй этаж нашего дома и в раздумье облокотился на резные перила балкона. Подобно падающей звезде, мозг прорезали оброненные кем-то на гудекане слова: «Пришло время жениться, говоришь? Тогда вешайся, друг, вешайся, чтобы потом не жалеть!»

Но неужели так плохо быть женатым? Почему же тогда так мало на земле холостяков? И следует ли мне прибиваться к этой ничтожной группе отверженных? Не лучше ли все-таки кинуться в кипучие морские волны, чем прозябать на необитаемом островке?

Ветер распахнул дверь передней комнаты, где у кубачинцев обычно находится камин с резным каменным наличником, и мои мысли прервал голос матери. Она все еще не могла успокоиться и продолжала бурлить.

— У-у, попадись он мне под горячую руку, я показала бы ему, кого выбирать в невесты!

— Ну, хватит, хватит, трижды три — девять, успокойся! На вот, выпей водички! — Даян-Дулдурум все пытался ее уговорить.

— Не хочу, сам пей! Вот и дождались мы неприятностей от этого байтармана!

— Айша, не ты ли рисовала своего сына кошкой, а вырастила тигра? Еще два года назад я говорил, что пора подумать о нем! Говорил я или нет, трижды три — девять?

— Ну и что из того, что говорил? Не говорить надо было, а делать!

— Да, рискни при твоем-то характере что-нибудь сделать наперекор! Выдоить молоко легко, а вот попробуй вдоить его обратно!

— Ты о себе больше беспокоишься, чем о племяннике. Если на ишаке, свалившемся в пропасть, не было твоего хурджина — что тебе до ишака? Не так ли?

— Я этого не отрицаю. Не люблю стряхивать крошки с чужой бороды. Я уже устал убеждать тебя! Пятнадцать лет!

— Какой же ты мужчина, если пятнадцать лет разговариваешь? Где подарок, от которого я бы растаяла? Вот если бы ты нашел знаменитое ожерелье мастера Тубчи...

— Ну и высоко же ты себя ценишь! Ожерелье мастера Тубчи не смог вернуть в аул ни один джигит...

— А ты, я вижу, хочешь дешево отделаться!

У меня в крови ненависть к сплетницам, кляузникам и анонимщикам. Будь моя воля, я бы перевешал их по всем столбам аула вверх ногами. Не люблю я и людей, которые с ухмылкой подслушивают чужие разговоры. Но Даян-Дулдурум и моя мать не были мне чужими, да и разговор их касался меня. Поэтому я не подал голоса. Мне хотелось узнать, догорел ли уже весь этот сыр-бор. Но последние слова дяди насторожили меня.

— На тебя надежды мало... — говорила мать. — Придется мне самой выпрямить тот узор, что искривил мой сын.

— Ой, боюсь, что это уже поздно. Слишком тонкий узор — поломаешь!

— Ты слепец и не видишь, что покривилась одна лишь линия.

— Вижу, что одна, но свернула-то ее не рука филигранщика, а любовь! Я лишь однажды увидел, как они обменялись взглядами в коридоре комбината, и мне было достаточно, чтобы понять, какой это узор.

— И все-таки ты слеп! Какая у них может быть любовь, если она изобразила его в стенгазете спящим, с резцом, воткнутым в нос? И неужели ты думаешь, что я соглашусь привести в мою саклю невестку из этого рода? Ведь они все время подкапываются под нас. Сегодня моего сына с длинным носом изобразили, завтра, чего доброго, тебя с твоими усами пропечатают. Нет и нет!

— Я бы согласился с тобой, но пойми, если мы станем противиться, он отложит женитьбу, а то и просто останется холостяком.

Гм, да! Мой дорогой Даян-Дулдурум сегодня говорит что-то слишком мудрено. Но мать, кажется, понимает все. Стало быть, у них есть нечто, что они от меня скрывают. Любопытство вышибло из моей головы даже досаду на аульских кликуш. Но тут опять заговорила мать:

— Ну и пусть откажется, все лучше, чем жениться на этой девчонке!

— Что ты говоришь? — Голос дяди упал до шепота, словно он чего-то страшно перепугался. — Обо мне-то ты думаешь или нет? Ведь я тоже человек, и у меня есть сердце, и оно, к сожалению, не стальное! Пятнадцать лет — не малый срок!

Я стою на балконе, и пол дрожит подо мной, до того тяжки шаги взволнованного Даян-Дулдурума. До сих пор мне казалось, что сердце у него если и не стальное, то, во всяком случае, каменное. А выяснилось, что я заблуждался.

— Иглу в шелке не спрячешь. Больше я не могу ждать! — грозно произносит дядя.

— Не можешь?

— Не могу! — Но голос звучит уже не так решительно. И, видимо поняв это, дядя добавляет: — Да пойми ты, любовь очень тонкая штука, она тоньше филигранной нити в твоих серьгах, нельзя с ней так грубо обращаться!

Странно, о чьей любви он говорит? О моей? Что-то не похоже. Неужели на старости лет мой дядя влюбился? Но в кого? Видно, недаром говорят горцы, что усам мельника трудно верить: то ли седые они, то ли мукой запорошило?

И тут я представил себе мать, которая стоит рядом с дядей и слушает его взволнованные слова.

Матери сейчас тридцать семь. Но выглядит она значительно моложе. Когда мы появляемся вместе в чужом ауле, нас принимают за брата и сестру.

Конечно, я, как любящий сын, мог бы приукрасить ее в своем описании, но горцу не пристало хвалиться своей матерью. Однако истины ради могу сказать, что она достойна похвалы, она хороша в радости и в гневе, хотя, когда принимается бранить меня, несколько теряет в мягкости и женственности. Однажды я сказал ей об этом, но она стала ругаться еще пуще. Недаром говорят: чтобы поняла мать, учи соседку.

Но вот я опять слышу ее голос. Теперь в нем звучит странная грусть:

— Что ты от меня хочешь?

— Хочу, чтобы ты была добрее, Айша. Ты так мила, когда улыбаешься, и так неприятна, когда сердишься. Как будто у тебя два лица. И еще я хочу, чтобы ты сдержала свое слово.

— Слово! Но что я могу сделать, если этот байтарман выкинул такую штуку? Не станешь же ты настаивать, чтобы он женился на ней?

— Стану, потому что моему терпению пришел конец! Я поверил тебе, когда ты сказала, чтобы я ждал свадьбы твоего сына...

— Ну и жди! — тоном выше сказала мать.

— Но, кажется, мне этого дня не дождаться, если я сам не настою на его женитьбе.

— На Серминаз?

— Хоть на сатане! — тоже повысил голос дядя и тяжело опустился на табуретку. Раздался треск, шум падения его тяжелого тела, стук трубки... Вот он подбирает ее, поднимается, бормочет: — Проклятье!

Н-да, вот он каков, оказывается, мой благородный дядя Даян-Дулдурум! А я-то до сих пор хлопал ушами, как ишак, забравшийся в тень! Вот почему после бегства супруги он столько лет не женился, хотя в ауле война оставила немало вдов и не менее достойных, чем моя мать. А я еще и гордился тем, какой у меня внимательный и заботливый дядя! Не зря, выходит, он торопил меня со свадьбой и все спрашивал, почему я до сих пор не забросил папаху в чье-нибудь окно. «В твои-то годы, — говаривал он, — я пять папах из серого бухарского каракуля расшвырял по окнам!» Хотелось мне спросить: как же, мол, ты из пяти девушек выбрал самую своенравную? Но, как младший, я должен был молчать и слушать. А оказалось, что все это он говорил лишь потому, что я был преградой на его собственном пути!

Ну, берегись теперь, дядя, ты у меня в руках!

А что, если сейчас ворваться в комнату и сказать, что я не собираюсь ни на ком жениться? Но ч-ш-ш-ш! Кажется, дядя опять подбирает к матери ключи. Видно, свалившись с рассыпавшейся табуретки, он ударился головой о пол и встряхнул свои мозги.

Теперь он говорил так тихо, что я улавливал лишь каждое третье или пятое слово. Но смысл был понятен.

Увы, он был весьма нелестного мнения о моей особе! Если заполнить догадками провалы моего слуха, то речь его звучала примерно так:

«Из того негодяя (тут это слово следовало понимать в его подлинном смысле!) настоящего продолжателя нашего рода не получится. У него в голове восьмисторонний сквозняк, и эти восемь ветров выдувают всякое благоразумие. Он и к искусству, завещанному нашими предками, относится легкомысленно. Боюсь, что настанет день, когда он отбросит резец гравера, возьмет в руки палку и станет погонщиком ослов... Поэтому я хочу (да, да, он так и сказал!), хочу дать нашему роду достойного наследника! Родишь ты мне сына (это значит, он говорил о брате для меня?) — я буду носить тебя на руках, как пуховую подушку, беречь, как хрустальную вазу...»