Говоривший это Удурат вздохнул и вдруг обратился ко мне:

— А ты почему молчишь, Бахадур?

— Мне просто неловко, почтенный Удурат, что именно я, а не мой дядя сидит здесь сегодня со столь почтенными людьми. Ведь Даян-Дулдурум так дружил с покойным!

— Да, оба они достойные люди, о таких есть что рассказать. Помню, в двадцать втором году в Кубачах оказался случайно какой-то иностранный турист. Увидел он, как Даян-Дулдурум, тогда еще совсем молодой, но уже известный мастер, вырезал из слоновой кости барельеф Владимира Ильича.

«Тонкая и очень кропотливая работа! — заметил иностранец. — Вы, наверно, уже не один месяц трудитесь над этим портретом?»

«Почти год», — ответил Даян-Дулдурум, не поднимая головы.

«А какую благодарность надеетесь получить?» — продолжал расспрашивать иностранец.

Даян-Дулдурум обернулся к гостю и, показывая на барельеф, сказал: «Это я его благодарю!»

Эту ночь я провел с сыном покойного Сапар-Али Бей-Булатом в палатке, в поселке строителей.

— Теперь я должен сделать на этой земле все, чего не успел мой отец! — сказал мне Бей-Булат. И я понял, что Сапар-Али воспитал достойного преемника. Да, хороший сын — лучший памятник отцу.

Бей-Булат — опытный строитель. Он давно уже отвык от оседлой жизни и предпочитал отцовской сакле палатку своей бригады.

— Привык к друзьям! — говорил он мне, пока мы чуть не на ощупь карабкались вверх по берегам будущего моря. — С друзьями легче переживаются беды. Этой зимой у нас было трудное положение: семнадцать дней без электричества, продукты кончились, а на дорогах — гололед, машины пробиться не могут. Взяли мы лопаты и кирки и направились за перевал Машакат навстречу тем, кто шел к нам с помощью. Холода стояли лютые, трудно было, только дружба нас и согревала...

Так за разговором мы добрались до палатки. Я втиснулся между мускулистых тел, расслабленных после трудового дня, и заснул.

Разбудил меня горластый петух, доставленный сюда из аула Чиркей. Как видно, и ему нравились эти новые места, потому что иначе он улетел бы обратно. Вслед за Бей-Булатом я вышел из палатки и вдохнул чистый утренний воздух. Словно новая кровь потекла по жилам. Я огляделся: суровая природа, причудливые скалы, поросшие редким лесом склоны гор — все радовались новому рассвету. Внизу, в ауле, пенящемся вишневым и абрикосовым цветом, уже кипела жизнь: горцы встают рано. Перламутром переливались капли росы на траве, на листьях деревьев.

Бей-Булат показал рукой на восток, сказал:

— Встает солнце!

И в тот же миг пламенный шар, выкатившийся из-за гор на востоке, оторвался от алеющего хребта и повис в чистом небе.

Кто может остаться безучастным к картине восхода? Мне казалось, что надо найти какие-то новые, еще не сказанные слова, чтобы выразить свой восторг, но вместо этого я просто повторил за Бей-Булатом:

— Встает солнце!

Строители пригласили меня позавтракать. За едой я с завистью глядел на этих крепких, нашедших настоящее дело парней, съехавшихся с разных концов страны, чтобы создать величественную плотину в горах. Они уговаривали меня остаться на стройке.

Я рассказал о себе, и тут оказалось, что я завидую им, а они — мне, вернее, моему тонкому и редкому ремеслу гравера-златокузнеца.

— Труд твой, — сказали они, — так же важен, как и наше дело. Ты приносишь в жизнь красоту, твоя профессия прекрасна и почетна. Удачи тебе, Бахадур!

Но все же я должен был остаться с ними еще четыре дня, в течение которых, по обычаю, родственники покойного утром и вечером посещают могилу. Правда, Бей-Булат не обидится, если я продолжу свой путь, но все-таки долг требует соблюсти почести в отношении того, кто ушел из жизни.

В один из таких дней я увидел медный поднос с чеканными рисунками, на котором подали угощение, — Бей-Булат взял его из отцовской сакли. Никто из окружающих не обратил на него внимания. Видимо, парням и в голову не приходило, что этому чеканному произведению несколько сотен лет. Когда я сказал об этом, мои новые друзья стали пристально рассматривать поднос, передавая его из рук в руки. Да, это была и в самом деле редкая работа древних чеканщиков Кази-Кумуха. По борту шли рельефные изображения, прославляющие подвиги джигитов. И хотя кое-где поднос был уже испорчен, продырявлен, но, взяв его в руки, я разом позабыл и о не доставшемся мне «карчаре», и о губденских мачайти. Я не осмелился, конечно, попросить, чтобы мне его подарили, но Бей-Булат, наверное, уловил блеск в моих глазах и сам предложил мне эту редчайшую вещь. Он сказал, что таких подносов много в чиркейских саклях. «Но если много, — подумал я с разочарованием, — значит, это далеко не то, что способно поразить моих аульчан и мою Серминаз».

Впрочем, отказаться от подарка было уже невозможно.

Я иду вдоль берега реки Сулак, иду по тропинке и по бездорожью, и предстоит мне еще неблизкий путь до аула Унцукуль.

У самой развилки андийского и аварского Койсу, там, где начинается главный сулакский каньон, я увидел горца, который стоял на краю пропасти и криком сзывал людей. Из ближайших садов, с полей, на которых шла прополка, сбежалось довольно много народу.

— Знаете ли вы меня, добрые люди? — спросил горец.

— Как же не знать? Знаем! — отвечали из толпы. — Ты наш кунак из Цудахара, знаменитый торговец абрикосами и персиками.

— Угадали, друзья, это мое самое любимое занятие. И вот шел я к вам, чтобы угостить вас первыми абрикосами. Всем известно, что самые первые абрикосы вызревают в моем ауле! И вдруг мой осел поскользнулся и вместе с корзинами сорвался вниз, в ущелье. Теперь я собрал вас здесь, добрые люди, чтобы вы потом не спрашивали, почему я не привез вам первые абрикосы. И первые персики я вам не привезу. И первые яблоки. Потому что сорвался в пропасть мой бедный осел, и не купить мне теперь другого.

Огорченный цудахарец сел на дорогу, обхватив голову руками. Один из присутствующих пытался утешить его:

— Ничего, не горюй, может, аллах и лучшего осла тебе пошлет.

— Э, нет, братец, — отвечал цудахарец, — я своего аллаха не хуже тебя знаю. Дешевле, чем за двадцать семь рублей, он мне осла не пошлет.

Сочувствуя несчастью своего давнего кунака, люди принялись доставать деньги — кто сколько мог — и класть в широкополую белую шляпу цудахарца. А когда он пересчитал собранное, то оказалось, что хватило бы и на двух ослов. Довольный, цудахарец сунул двадцать семь рублей в карман, а остальное вернул аульчанам.

— Лишнего я не возьму, добрые люди. Спасибо за помощь, но мне и копейки лишней не надо.

— Но ты же потерял вместе с ослом столько абрикосов!

— Абрикосы, которые никому не усладили уста, я в расчет не беру, — с достоинством отвечал цудахарец и, поклонившись, отправился покупать нового осла, даже не подозревая о том, в каком трудном положении оставил аульчан: ведь никак нельзя было решить, кому сколько денег следует вернуть. Народ в этих местах горластый, и вскоре на берегу поднялся шум, за которым не было слышно даже гула реки. И не обошлось бы, видно, без потасовки, если бы не вмешался я. Встав на камень, чтоб меня все видели, и размахивая руками, чтобы привлечь внимание, я начал свою речь:

— Люди добрые! Только что я был очевидцем вашей щедрости, — вы так благородно помогли бедному цудахарцу... Но больно мне видеть, как щедрость оборачивается скупостью, когда надо разделить эти несчастные оставшиеся гроши!

— А ты кто такой, чтобы вмешиваться в наши дела?

— Я ваш кунак.

— Какой кунак?

— А разве житель сирагинских гор не кунак для вас?

— Кунак, конечно, кунак! — закричали горцы.

— Вот и посудите сами. Деньги эти не поделить поровну. Нельзя их и вовсе делить. И я, ваш кунак, могу избавить вас от споров.