Продолжать работу днем он не решился. Добытые бревна он сложил себе под ноги крест-накрест, а поскольку они не помещались в сечении колодца, то он пристроил на это сооружение ведро и смог теперь сидеть, правда по-прежнему по пояс в воде. Любому другому такой «освежающей ванны» хватило бы на два воспаления легких, но Граф был цыганом. Многовековой естественный отбор выковал эту особую породу людей, способных жить в любых, самых неблагоприятных условиях. Да и жизненный путь Григория поневоле закалил его. Считалось, что их семейство перебралось из Молдавии, может быть, так оно и было, но первое, что помнил Гриша из своего детства, — это снег. А еще вокзалы, поезда, ночевки на холодном мозаичном полу. Смутно он помнил немолодого бородатого человека с черными недобрыми глазами, а рядом с ним — красивую, молодую, но испуганную мать. В те времена каким-то особенным чудом ему казалось именно тепло: летний полуденный зной или горячее тело русской печи.

Однажды мать среди ночи сдернула Григория именно с такой, раскаленной до обжигающей благодати русской печи и торопливо начала его одевать. Он не знал где это было, помнил только, как мать все причитала по цыгански: «Бежим, опять бежим, Господи, когда это все кончится!» Григорий еще запомнил, что сугробы в тех краях были выше его роста, а снег белый-белый. А на белом снегу два кроваво-алых ручья от запрокинутой назад головы того самого чернобородого человека и рыдающая над его телом мать.

Потом уже, став взрослыми, они со старшим братом пытались узнать, кто это был: их отец, дед, дядя? Но мать только крестилась в ответ, шептала какие-то молитвы и упорно молчала. Только когда Васька лежал на смертном одре, у нее вырвалось в поминальном плаче: «Весь в отца пошел, и умер точно так же, как он, непутевый!» Попробовал Григорий и потом спрашивать мать об этом человеке, но она уже замкнулась, сказала только: «Грехи его я каждый день замаливаю, да видно не замолю. Два брата твоих совсем маленькими умерли, Василия убили, ты один у меня остался. Вся надежда на тебя».

Как бы то ни было, но после смерти того человека, а Григорий чувствовал, что это его отец, они осели в Энске, стали жить спокойно и, по цыганским меркам, зажиточно. Мать занималась тем же, чем и остальные цыганки: закупала и перепродавала дефицит, но чувствовалось, что это для нее было не главным. После смерти Василия мать сосредоточила все внимание на нем. Чтобы как-то обуздать его неуемный характер, она построила большой дом, завела первого коня, рано женила сына. Григорий был ее гордостью, красивый, добрый, умный парень. Повезло ей и с невесткой. Радка легко переносила своеобразный, властный характер «мамы Зои». У нее уже росли внуки, когда неожиданный удар парализовал половину тела. Огромная, тучная, она лежала на постели и пыталась что-то сказать половиной рта. Григорий с женой долго прислушивались, затем все-таки поняли: мать просила разобрать пол под ее кроватью. Он подумал, что мать не в себе, но повиновался, такой мукой были полны ее глаза. Разобрав половицы, они нашли там объяснение своему богатству, но тайну его происхождения мама Зоя унесла с собой в могилу.

Прислонившись к сырым бревнам, Григорий продремал в каком-то забытье весь день, поминутно просыпаясь от холода и прислушиваясь к доносящимся сверху голосам. Сначала это были милицейское и пожарное начальство, делавшее вид, что пытается установить причины пожара, затем соплеменники. Ближе к вечеру, когда и те, и другие отбыли с пожарища, на пепелище пожаловали мародеры, захотевшие даже с развалин урвать какую-то выгоду. Трещали остатки разбираемого забора, а прямо над головой Григория два хозяйственных мужичка долго обсуждали, сохранил ли обгорелый силикатный кирпич свою прочность. Наконец в сумерках все затихло и Григорий снова принялся за дело.

При свете дня он все-таки разобрался в хитросплетениях завала, и теперь работа пошла веселей. Складывая себе под ноги короткие бревнышки, Григорий поднимался все выше и выше. Снова начала кровоточить рана, но цыган, постанывая, упорно продолжал работать.

Его стоны услышало одно семейство, возвращавшееся поздно ночью с именин и решившее сократить себе путь, пройдя через «Графское» пепелище. Услышав звуки похожие на стон и доносящиеся как бы из-под земли, взрослые мигом протрезвели и, подхватив сонных детишек, со всех ног кинулись бежать подальше от проклятого места. Так начала зарождаться легенда о душе Гришки Графа, каждую ночь приходящей на место его гибели.

Уже за полночь, почувствовав слабину, Григорий прижался к стене, дернул за одно из бревен и обрушил вниз весь завал. Ему достался хороший удар по голове, а другой обломок, по касательной прошедший по ране, заставил его взвыть от боли. Переждав, когда она утихнет и пройдут красные круги перед глазами, Григорий стал карабкаться наверх.

Луна, «цыганское солнышко», своей щербатой улыбкой приветствовала его возвращение из недр земли, несильный, но холодный ветер пробежался ледяной ладонью по его обнаженному телу. Чуть отдышавшись, Григорий поднялся и пошел к закопченным стенам своего дома. Войдя в одну из комнат, он опустился на колени, затем лег на еще теплую золу и заплакал. В этой комнате в ту ночь спали его дети.

Еще несколько дней мэра города Энска будил тревожный запах горелой листвы. Спирин начал было уже подумывать, не отдать ли распоряжение, запрещающее жечь костры, но тут пошли обычные затяжные дожди и проблема отпала сама собой.

Если бы так же легко исчезали и другие проблемы, но увы! Деловая жизнь по-прежнему не слишком радовала мэра, больше огорчала. В конце сентября внезапно лопнул коммерческий банк, в котором Нечай прокручивал деньги, выделенные на постройку домов. Спирину удалось выручить часть средств, но большая их доля пропала безвозвратно. Теперь, чтобы расплатиться со строителями, пришлось пустить чуть ли не все доходы от рынка и дотации, получаемые из губернии на другие нужды. Первым делом Спирин временно прекратил выдачу пособий по безработице, задержал зарплату коммунальным служащим, но побоялся трогать выплату пенсий. Сорок процентов населения города составляли пенсионеры и задержать выплату пенсий в преддверии выборов значило проститься с постом городского головы.

Но самым плохим в этой истории было то, что все тот же молодой и рьяный журналист тиснул в городскую газету статью, прямо обвиняющую Спирина в том, что он лично пытался накрутить проценты со строительных денег. Виктор в следующем же номере газеты с документами в руках доказал, что это все произошло по вине банкира, а тот, запуганный Нечаем, все подтвердил. Но Спирин знал, как охотно народ приписывает грязные дела своему начальству и как трудно бывает оправдаться.

В городе, как и во всей стране, продолжался спад производства, на заводах зарплату не платили уже году, росли взаимные долги, газовики и энергетики грозились перекрыть поступление в город монопольных благ. Южаков, по-прежнему числящий себя обиженным, отключил от отопления целый район города, требуя заплатить долг за подачу теплоносителя. Хорошо еще, что стояла плюсовая температура и не полопались трубы. Как назло и с трубами образовался громадный дефицит, а так как водопровод и отопление продолжали постоянно рваться, то в глазах маленького, сильно исхудавшего, Макеева появилось выражение безысходности, и он все чаще стал уходить в запой.

Виктор мог отметить для себя только два отрадных факта: Шамсудов все-таки вдохнул жизнь в выкупленный им цех по производству лицевого кирпича и быстрыми темпами продолжал строиться городской музей, финансирующий исключительно на средства местных бизнесменов. Эту идею подал сам Шамсудов специально для предвыборной гонки в пользу Спирина. Но и соперник у него был достаточно сильный. Сам Феддичевский, директор крупнейшего в городе завода и председатель собрания городской Думы, решил перебраться в новое кресло. За двадцать лет директорства он заработал громадный авторитет. Несмотря на то, что сокращение военного заказа не обошло стороной и его предприятие, но завод еще держался на плаву, хотя зарплату у него давали с задержкой всего на месяц. Борьба с Феддичевским обещала быть не шуточной, директор уже выступил в газете со своей экономической программой, ждали ответа Спирина.