ТБЦ Роза, сиделка и россыпь румянца. Тихой гвоздики в стакане цвет. Дальний полет фортепьянных романсов. Туберкулезный рассвет. Россыпь румянца, сиделка, роза, крашенной в осень палаты куб. Белые бабочки туберкулеза с вялых тычинок-губ. Роза, сиделка, румянец… Втайне: „Вот приподняться б и „Чайку“ спеть!..“ Вспышки, мигания, затуханья жизни, которой смерть. Россыпь румянца, роза, сиделка, в списках больничных которой нет! (Тот посетитель, взглянув, поседел, как зимний седой рассвет!) Роза. Румянец. Сиделка. Ох, как в затхлых легких твоих легко бронхам, чахотке, палочкам Коха. Док-тора. Кох-ха. Коха. Кохх… Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах. Москва: Худож. лит., 1974. ПОГУДКА О ПОГОДКЕ Теплотой меня пои, поле юга — родина. Губы нежные твои — красная смородина! Погляжу в твои глаза — голубой крыжовник! В них лазурь и бирюза, ясно, хорошо в них! Скоро, скоро, как ни жаль, летняя долина, вновь ударится в печаль дождик-мандолина. Листья леса сгложет медь, станут звезды тонкими, щеки станут розоветь — яблоки антоновки. А когда за синью утр лес качнется в золоте, дуб покажет веткой: тут клад рассыпан — желуди. Лягут белые поля снегом на все стороны, налетят на купола сарацины — вороны… Станешь, милая, седеть, цвет волос изменится. Затоскует по воде водяная мельница. И начнут метели выть снежные — повсюду! Только я тебя любить и седою буду! Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах. Москва: Худож. лит., 1974. СЕНТЯБРЬСКОЕ Моросит на Маросейке, на Никольской колется… Осень, осень-хмаросейка, дождь ползет околицей. Ходят конки до Таганки то смычком, то скрипкою… У Горшанова цыганки в бубны бьют и вскрикивают!.. Вот и вечер. Сколько слякоти ваши туфли отпили! Заболейте, милый, слягте — до ближайшей оттепели! Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах. Москва: Худож. лит., 1974. ЛЮБОВЬ ЛИНГВИСТА Я надел в сентябре ученический герб, и от ветра деревьев, от веток и верб я носил за собою клеенчатый горб — словарей и учебников разговор. Для меня математика стала бузой, я бежал от ответов быстрее борзой… Но зато занимали мои вечера: „иже“, „аще“, „понеже“ et cetera… Ничего не поделаешь с языком, когда слово цветет, как цветами газон. Я бросал этот тон и бросался потом на французский язык: Nous etions… vous etiez… ils ont… Я уже принимал глаза за латунь и бежал за глазами по вечерам, когда стаей синиц налетела латынь: „Lauro cinge volens, Melpomene, comam!“ Ax, такими словами не говорят, мне поэмы такой никогда не создать! „Meine liebe Mari“, — повторяю подряд и хочу по-немецки о ней написать. Все слова на моей ошалелой губе — от нежнейшего „ах!“ до плевков „улюлю!“. Потому я сегодня раскрою тебе сразу все: „amo“, „liebe dich“ и „люблю“! Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах. Москва: Худож. лит., 1974. В ЧЕРНОМОРСКОЙ КОФЕЙНЕ О, город родимый! Приморская улица, где я вырастал босяком голоштанным, где ночью одним фонарем караулятся дома и акации, сны и каштаны. О, детство, бегущее в памяти промельком! В огне камелька откипевший кофейник… О, тихо качающиеся за домиком прохладные пальмы кофейни! Войдите! И там, где, столетье не белены, висят потолки, табаками продымленные, играют в очко худощавые эллины, жестикулируют черные римляне… Вы можете встретить в углу Аристотеля, играющего в домино с Демосфеном. Они свою мудрость давненько растратили по битвам, по книгам, по сценам… Вы можете встретить за чашкою „черного“ — глаза Архимеда, вступить в разговоры: — Ну как, многодумный, земля перевернута? Что? Найдена точка опоры? Тоскливый скрипач смычком обрабатывает на плачущей скрипке глухое анданте, и часто — старухой, крючкастой, горбатою, в дверях появляется Данте… Дела у поэта не так ослепительны (друг дома Виргилий увез Беатриче)… Он перцем торгует в базарной обители, забыты сонеты и притчи… Но чудится — вот-вот навяжется тема, а мысль налетит на другую — погонщица, — за чашкою кофе начнется поэма, за чашкою кофе окончится… Костяшками игр скликаются столики; крива потолка дымовая парабола. Скрипач на подмостках трясется от коликов; Философы шепчут: — Какая пора была!.. О, детство, бегущее в памяти промельком! В огне камелька откипевший кофейник… О, тихо качающиеся за домиком прохладные пальмы кофейни. Стоят и не валятся дымные, старые лачуги, которым свалиться пристало… А люди восходят и сходят, усталые, — о, жизнь! — с твоего пьедестала! |
