— Что это, профессор?

Стрелецкий взял в руки листок, поправил очки и сразу взглянул на подпись и дату.

— Семь тысяч восемьдесят четвертый год?… Постойте!.. Где вы это нашли?…

— Вот здесь, — испуганно ответила Тася. — В Кирилловой рукописи…

— Да ведь это же грамота Бориса Годунова о библиотеке Грозного!.. — воскликнул Стрелецкий и затих, читая. — Так вот в чем дело!

Его окружили, заговорили, забросали вопросами.

— Слушайте, друзья мои! В тайнике, который мы нашли, нет библиотеки Ивана Грозного. Но она была здесь! Из найденного нами тайника она вывезена триста сорок лет назад боярином Борисом Годуновым, который потом стал московским царем… Вот его грамота!.. Это его подпись, я ее знаю… Слушайте!..

Все притихли.

— «По повелению великого государя всея Руси Ивана Васильевича, — громко стал читать Стрелецкий, — яз вывез книги грецкие и иных языков, захороненные в святой обители Кирилловен, дабы купно соединить их в книгохранительнице государевой… Боярин Борис Годунов сын Федоров… Лета от сотворения мира семь тысяч восемьдесят четвертое… Майя второго в субботний день, в обители святого Кирилла».

— Врешь! — хрипло крикнул кто-то. — Врешь, сукин сын!..

Все оглянулись и увидели, что Платон Бельский, который до того лежал распростертый и бездыханный на траве, сидит, покачиваясь, упираясь руками в траву и дико ворочая налитыми кровью глазами. Он пытался встать, но не мог. Потрясая худым, костлявым кулаком, старик хрипло закаркал:

— Это подложная грамота! Ее воры положили! Сжечь ее надо бы! Да сдуру я сунул ее в свиток.

Он перевел дух и уже не закричал, а заговорил, как во сне, качаясь, припадая на руку и хватаясь за траву:

— Я нашел старинные книги… Их разворовали… Я много лет собирал… Я нашел их!.. Они мои!.. Только мои! И ничьи больше!..

Старик пополз к разбросанным, истерзанным, как и он сам, книгам, пополз на четвереньках, задыхаясь, плача, как ребенок, и завывая:

— Мое!.. Мое!..

Неожиданно он уткнулся лицом в траву и затих.

Руднев подошел к нему, перевернул на спину и, взяв руку, послушал пульс:

— Умер… — сказал он и осторожно опустил эту большую узловатую руку.

Стрелецкий приблизился к мертвому старику. Сурово сдвинув брови, смотрел он в широко открытые, но уже потухшие глаза человека, который вчера хотел убить его. Но даже на мертвом лице безумного старика лежала печать упрямого фанатизма, такого же фанатизма, который вот уже сорок лет сжигал душу старого профессора и бросал его в погоню за прекрасной и призрачной тенью исчезнувшей библиотеки Грозного…

Стрелецкий склонил одно колено. Он наклонился над огромным распростертым телом Платона Бельского. Он бережно сложил ему руки на груди и прикрыл веками открытые глаза… Затем, встав и увидев, что рядом с ним стоит Тася, взволнованная, готовая расплакаться, Стрелецкий привлек к себе девушку и сказал:

— Полно, Тасенька!.. Это был несчастный человек…

— Как жалко, что она его не нашла!.. — сказала Тася.

Но Стрелецкий уже взял себя в руки. Он оглядел всех внимательно и как-то даже задорно.

— Ну что ж, друзья мои! — сказал он. — Мы не нашли библиотеки Ивана Грозного, но мы не успокоимся, мы будем искать ее…

— И найдем! — сказала Тася, поглядев на Волошина ясными вопрошающими глазами. — Правда, Ваяя?…

— Не знаю, Настенька, — ответил Волошин. — Но если мы и не найдем ее, то все же узнаем, что случилось с этим пропавшим сокровищем.

Бывают события обыкновенные, понятные, о них рассказывать легко и приятно: рассказчику верят, а героям сочувствуют. Но вот происходит нечто странное, похожее на сказку; свидетель происшествия ищет объяснения, ему кажется, что он понял, в чем дело, но людям рассказать не решается — не поверят…

Вот и история, которую я собираюсь здесь изложить, слишком невероятна, чтобы поверить в ее подлинность. Человек, рассказавший мне ее, в свое время чуть не попал в сумасшедший дом. Но я знаю этого человека лучше, чем врачи. Я могу поручиться, что его сознание всегда оставалось ясным, что он никогда не населял мир действительности чудовищными призраками, что удивительные приключения, выпавшие на его долю сорок пять лет назад, не являются плодом расстроенного воображения. Нет, кому-кому, а мне-то известно, что мой старый сосед по квартире, бывший геолог, а ныне пенсионер Григорий Николаевич Венберг не фантазер, не психопат, а человек в высшей степени трезвого, практичного, даже немного ограниченного ума.

Мы с Григорием Николаевичем частенько засиживались допоздна подле радиоприемника, и я всегда просил разбудить меня утром, ибо просыпался с превеликим трудом. Он тихонько стучался в мою дверь, затем, так как я не отвечал, принимался стучать громче. Тогда я высовывал голову из-под подушки и довольно неприветливо говорил:

— Войдите!..

Он приоткрывал дверь и бочком входил в комнату:

— Это я. Здоровы ли вы, батенька?…

Я и без того знал, что это он, но неизменно спрашивал, зевая и потягиваясь:

— Ах, это вы, Григорий Николаевич? Доброе утро!

Он приближался, озабоченно оглядывая меня и бесшумно ступая своими мягкими пантофлями. Так было и в то памятное утро. Накануне я засиделся у радиоприемника (на этот раз один, без Венберга), слушая сообщение о запуске советской космической ракеты в сторону Луны, и, конечно, проспал опять. Венберг приблизился к постели и сказал то, что всегда говорил по утрам:

— А я — то думаю, что с ним такое? Время не раннее, а он через веревку не прыгает, гимнастику не делает, в ванной под душем не фыркает. Уж не заболел ли, думаю? А вы, батенька мой, оказывается, просто святого лежебоку празднуете!

— Я поздно лег, Григорий Николаевич.

— Знаем мы ваше «поздно». Гимнастикой занимаетесь, а того не знаете, что валяться в постели вредно. Да-с. Ну, марш под душ! Живо!..

В такую минуту Григорий Николаевич всегда до того напоминал мне Карла Ивановича из толстовского «Детства», что я принимался хохотать.

— Вам недостает только кисточки на ермолке да хлопушки для мух…

— Повторяетесь, батенька. Вы мне это уже излагали. Но в этом сходстве я ничего дурного не вижу. Толстовский Карл Иванович аккуратнейший человек. А вам, например, немного немецкой аккуратности в быту приобрести не мешало бы. Да-с…

— Ауф, киндер, ауф! Съист цайт![9] — смеясь, восклицал я.

— Нун, нун, фаулинзер! Ауф![10] — отвечал в тон словами Карла Ивановича мой сосед.

Мы с ним большие друзья. Я люблю этого умного, деликатного, душевного старика, и он, кажется, платит мне такой же привязанностью. Григорий Николаевич живет сейчас на пенсии, а в свое время он был крупный геолог. Он совершил много поездок в самые различные места земного шара, участвовал в интереснейших геологических экспедициях. Кроме того, он полиглот и владеет не только всеми европейскими языками, но может объясняться на китайском, японском, монгольском, корейском языках и на нескольких индусских диалектах.

Для меня, журналиста и литературного работника, такой друг и сосед был просто кладом. Григорий Николаевич часто заменял мне энциклопедию, ибо не было такой вещи, о которой он не знал бы все или почти все…

Я поздравил его с новой большой победой советской науки и подробно рассказал о запуске советской космической ракеты. Григория Николаевича это известие взволновало необычайно.

— Значит, вырвались?… — закричал он. — Значит, проникли наконец туда, в «мир иной»?…