Столкновение двух лейтенантов превратилось в многолетнюю вражду, стало притчей во языцех для целой армии. Оно вышло за рамки традиционного ритуала дуэли, и поэтому не кажутся „несправедливыми“ ни форма „американской дуэли“, ни „отложенный выстрел“.

Итак, мы рассказали о различных формах проведения поединка. Момент завершения дела чести нужно было ритуально обозначить.

Если соперники оставались в живых, то в конце дуэли они обычно примирялись. Искреннее примирение чаще всего сопровождалось взаимными извинениями. Вот, например, Пушкин со Старовым: „Я вас всегда уважал, полковник, и потом)7 принял ваше предложение“, — сказал Пушкин. — „И хорошо сделали, Александр Сергеевич, — отвечал Старов, — этим вы еще более увеличили мое уважение к вам, и я должен сказать по правде, что вы так же хорошо стояли под пулями, как хорошо пишете“. Эти слова искреннего привета тронули Пушкина, и он кинулся обнимать Старова» {139, т. 2, с. 270}.

Соперники не только объяснялись между собой, но и заботились о том, как они будут выглядеть в глазах общества. Характерный пример этого мы находим в повести Ореста Сомова «Юродивый». Ее герои неожиданно поссорились, вышли на поединок и неловко застрелили прибежавшего помешать им местного сумасшедшего — и тут-то дело дошло до объяснений и примирения: «<…> Мельский и противник его не сказали еще ни слова. Наконец сей последний <…> взглянул в лицо Мельского <…> и с некоторым усилием сказал: „Поединок наш еще не кончен!“

— Скажите, бога ради, за что вы меня вызвали? — вскричал Мельский как бы по невольному движению.

— Вы сами должны это знать: не вы ли меня оскорбляли? Не вы ли смеялись на мой счет <…>?

— Клянусь честию, что в разговоре моем с Софиею не было о вас ни слова. Я не дал бы этой клятвы, когда шел против вашей пули; теперь, над трупом сего бедняка, пострадавшего в нашем деле, я должен вывести вас из заблуждения. <…>

Артиллерист помолчал несколько минут; <…> потом сказал тихим и горестным голосом и как бы сам себе: „И в этот раз запальчивость моя и подозрительный нрав довели меня до исступления ума, даже до убийства. <…> Простите ли вы мне опрометчивость мою, забудете ли нанесенную вам обиду?“

Молодой, мягкосердечный Мельский снова и крепко сжал ему руку. Он был удовлетворен вполне: товарищам своим и, следовательно, всему полку доказал он, что не боится порохового дыма; понятию о чести принес он жертву, соперник его просил у него прощения; чего ж мог он более требовать?» {156, с. 140–141}.

В тех случаях, когда причиной ссоры было не недоразумение, а серьезная ссора и соперники не были склонны к примирению и извинениям, эту функцию брали на себя секунданты. Они объявляли, что соперники исполнили свой долг и достойным поведением на поединке подтвердили свое благородство.

Точно так же за секундантами оставалось последнее слово в том случае, если один из соперников был убит или тяжело ранен. Секунданты убитого объявляли, что их соперник действовал благородно и по правилам. Впрочем, достаточно часто они ограничивались констатацией смерти и вежливым обменом поклонами с противниками. Если один из дуэлянтов был ранен, то, конечно же, первым делом старались оказать ему посильную помощь, но при этом так или иначе все-таки объявляли поединок оконченным.

Существовала еще традиция: после окончания дуэли все действующие лица отправлялись в ресторан, где шампанским отмечали благородный исход дела. С этим связана еще одна гипотеза о происхождении термина «пробочная дуэль»: так говорили о тех случаях, когда выстрел пробкой шампанского в потолок был «самым опасным» из всех сделанных выстрелов. Традиция ресторанного примирения была столь сильна, что могла стать, по крайней мере в Европе, основой профессионального заработка: «Дуэль — вещь слишком обыкновенная в Висбадене, и в городе этом находится во всякое время достаточное число людей, извлекающих из безнаказанности дуэли тысячи личных выгод; некоторые из подобных аферистов, уверенные в своем искусстве владеть всевозможным оружием, не только охотно принимают вызовы, но употребляют все средства, чтобы побудить других к подобным вызовам, и, пользуясь неопытностью молодежи, мировыми сделками выжимают из противников или деньги, или по крайней мере ужин с бутылкою шампанского; другие предлагают себя в секунданты и, примиряя соперников, пользуются теми же выгодами, как и первые» {31, с. 416}.

Конечно же, если бы Пушкин и Дантес оба остались живы, они бы не отправились после дуэли в ресторан отмечать удачный исход дела. В таких случаях обходились заключением секундантов и взаимным отказом от дальнейшего продолжения дела. Собственно, в этом-то и цель дуэли: достойным образом прекратить ссору, зашедшую слишком далеко.

Дуэль стала в свое время модным явлением. Поначалу распространившаяся в среде европеизированной молодежи, в первую очередь — военной, эта мода в первые десятилетия XIX века стала всеобщей. О поединках мечтали, как о воинских подвигах и любовных победах; дуэли неразрывно связывались с надеждами на славу и уважение. И появились люди, для которых эти мечты и надежды не тускнели на первом же барьере, не отступали на задний план, а становились делом всей жизни.

Если дворянин часто дерется на дуэлях — значит, он строг в вопросах чести. Чтобы приобрести репутацию человека, который не шутит честью, нужно иметь в своей биографии несколько поединков. Такая логика очень многих подкупала своей простотой и очевидностью. И тогда дуэль становилась самоцелью, было уже неважно, есть для нее причины или нет. И оскорбление становилось самоцелью, так как за ним должно было последовать «благородное удовлетворение». Людей же, которые «ищут случая придраться для вызова на поединок», «наискиваются на вызов» (В. И. Даль), «привязываются и оскорбляют из удовольствия оскорбить» (Ф. М. Достоевский), называли бретерами (от фр. bretteur — дуэлист, забияка; в русском варианте встречается и написание с двумя «т» — «бреттер»).

Живые люди редко задумываются, зачем они (Я, Ты и Он) нужны Культуре. Они живут, совершают те или иные поступки, потому что так нужно или потому что так хочется; берут пример с известных им людей или литературных героев, сознательно или неосознанно строят свое поведение в соответствии с определенными моделями или стереотипами. В каждом обществе кроме подавляющего большинства добропорядочных и законопослушных граждан, живущих согласно унаследованным от старших поколений нравам и обычаям, обязательно есть люди, нарушающие нормы, идущие против течения. Для современников они хулиганы или преступники, чудаки или придурки; но проходит время, и потомки видят, что без этих чудаков прошлое было бы скучной схемой. Отклонения не дают норме закостенеть, делают ее осмысленной и осознанной. Калейдоскоп разнообразных нарушений окружает норму со всех сторон, обозначая ее границы.

Каждый сходит с ума по-своему. Один — наедине с самим собой, в своем кабинете или дальнем казанском поместье. Для другого вся прелесть заключается в том, чтобы бросить вызов окружающим, подразнить «нормальное» большинство.[77] В конце XVIII — первой трети XIX века, в эпоху расцвета русской дуэли и моды на нее, метафорический вызов обществу превращался в реальные вызовы на поединки. Почти все формы молодежного эпатажа объединились в бретерстве. И законы чести, point d'honneur, часто оставались последней ненарушаемой нормой поведения.

Законы point d'honneur для бретера заменяли все прочие. Человек имеет право на любые поступки, если они не противоречат его личным представлениям о чести и если он готов ответить за них согласно обычаям, «принятым между благородными людьми». Человек может иметь любые прихоти и слабости, быть жестоким или великодушным, если этот человек готов с оружием в руках отстоять свои права. Дуэльный ритуал должен дать возможность определить, чье право «правее». Бретер, как средневековый рыцарь, бросает вызов всем и всему. И как для рыцаря турнир, для бретера дуэль — священный обряд, к которому он относится с уважением и почти трепетом. Дуэль — это обряд вступления в орден настоящих рыцарей, настоящих гусаров, настоящих джентльменов, настоящих мужчин. Дворянин, тем более офицер, ни разу не дравшийся на поединке, вызывал недоумение и даже насмешливую улыбку (см. анекдот о дуэли между М. С. Луниным и А. Ф. Орловым в версии П. Н. Свистунова на с. 176–177 наст. изд.).