«Мы с Грибоедовым жестоко поссорились[31] — и я вызвал его на дуэль, которая и состоялась. Но когда Грибоедов, стреляя первый, дал промах, — я отложил свой выстрел, сказав, что приду за ним в другое время, когда узнаю, что он будет более дорожить жизнью, нежели теперь. Мы расстались. Я ждал с год, следя за Грибоедовым издали, и наконец узнал, что он женился и наслаждался полным счастьем. Теперь, думал я, настала моя очередь послать противнику свой выстрел, который должен быть роковым, так как все знали, что я не делаю промаху. Боясь, что меня не примут или назовут настоящим именем, я оделся черкесом и назвал себя каким-то князем из кунаков Грибоедова. Явившись к нему в дом, велел о себе доложить, зная, что он в это время был дома и занимается в своем кабинете один. Велено меня просить. Я вошел в кабинет, и первым моим делом было замкнуть за собою на ключ дверь и ключ спрятать в карман. Хозяин был чрезвычайно изумлен, но все понял, когда я обратился к нему лицом, и он пристально взглянул мне в глаза, и когда я ему сказал, что пришел за своим выстрелом. Делать было нечего, мы стали по концам комнаты — и я начал медленно наводить свой пистолет, желая этим помучить и подразнить своего противника, так что он пришел в сильное волнение и просил скорее покончить. Но вдруг я понизил пистолет, раздался выстрел, Грибоедов вскрикнул, и когда рассеялся дым, я увидел, что попал, куда хотел: я раздробил ему два большие пальца на правой руке, зная, что он страстно любил играть на фортепиано и что лишение этого будет для него ужасно.
— Вот вам на память! — воскликнул я, отмыкая дверь и выходя из дому.
На выстрел и крик сбежались жена и люди; но я свободно вышел, пользуясь общим смущением, своим костюмом и блестевшими за поясом кинжалом и пистолетом» {774, с. 365–366}.
Якубович не был болтуном. Он нашел, хотя и ненадолго, место, где он мог быть самим собой. — на Кавказе, в Нижегородском драгунском полку, в лихих набегах против горцев (куда он был переведен прапорщиком в 1818 году за участие в дуэли). Однако этот период «адекватности» продолжался чуть более пяти лет, а затем Якубович был тяжело ранен в голову (после чего и носил столь шедшую ему и запомнившуюся всем черную повязку) и отправился в Петербург для операции и дальнейшего лечения и отдыха.
Якубович фрондировал своей жестокостью и кровожадностью. Он хвастал тем, что ранил (умышленно!) Грибоедова в руку; хвастал своими кровавыми рейдами по тылам горцев; любил патетически одергивать свою повязку и демонстрировать пульсирующую рану. К этому добавлялись и разговоры о кровавой мести тирану, о «цареубийственном кинжале», и хотя формально, вроде бы, членом тайных обществ он не был, но для декабристов был «своим».
Поведение Якубовича 14 декабря на Сенатской площади до сих пор представляет собой загадку. Он пришел на площадь вместе с Семеновским полком, потом исчез, сославшись на головную боль, но вскоре снова появился — возле Николая Павловича! Молодому императору он гордо заявил, что «был с ними, но узнав, что они за Константина, бросил и явился к вам», — за что и заслужил высочайшую похвалу: «Спасибо, вы ваш долг знаете!» Тогда Якубович сам вызвался пойти к восставшим и от имени государя уговорить их сложить оружие, но, очутившись среди «своих», стал подбадривать их призывами держаться крепко и не отступать. Причину таких метаний довольно точно подметил Головачев: «Приближаясь по своей натуре к довольно распространенному типу бретера <…>, Якубович, способный на самые крайние подвиги личной отваги, как будто растерялся и недоумевал перед той ролью в данном событии, которую он должен был играть как рядовая единица» {46, с. 38}. По обе стороны разверзшейся площади Якубович вспоминал и кавказские подвиги, и дуэли — и ощущал себя то соперником, то партизаном, то секундантом, то посредником и парламентером.
Эти метания были поняты как двуличие и властью, и декабристами. Пренебрежение со стороны товарищей в сочетании со ставшими известными в результате следствия кровожадными планами и предложениями превратили Якубовича в массовом сознании в жестокого зверя, чудовище. На Кавказе еще долго сохранялись легенды о его подвигах, в свете его боялись (особенно после знаменитого труда М. А. Корфа о декабрьском восстании), а сам Александр Иванович в это время, выйдя на поселение после нерчинской каторги, занимался открытой им школой и мыловаренным заводом, а потом служил управляющим золотопромышленной компании. А. И. Якубович скончался в Енисейске в 1845 году.
«Якубович был совсем другая личность. Хоть не такой людоед, каким его выставляли как в современном описании бунта по донесению следственной комиссии, так и в недавно вышедшем (1860 год) сочинении барона Корфа; но все же, можно сказать, он был страшен на вид, хотя имел не совсем черствую душу.
Ростом был высокий, худощавый, бодрый мужчина, с большим открытым лицом, загорелым и огрубелым, как у цыгана, — с большими совершенно навыкате глазами, налитыми кровью, подбородком, необыкновенно выдавшимся вперед и раздвоенным, как рукоятка у черкесского ятагана, которым он так хорошо владел на Кавказе, — говорил он увлекательно и в один час мог заставить рассмеяться и расплакаться. Каламбуры и остроты сыпались у него изо рта, как батальный огонь. Служил он прежде уланским ротмистром и был сослан на Кавказ за дуэль; там своей отчаянной храбростью скоро сделался он известным и даже любимцем Ермолова, который держал его при себе и называл „моя собственность“. На черкесов он навел такой ужас, что они в горах пугали им детей, говоря: „Якуб идет“ {174. с. 365}.
„С именем Якубовича нераздельно сливалось понятие о безоглядной отваге, известной целому Кавказу“ {136. с. 150}.
„Желая доставить Якубовичу возможность „заслужить вину своей безрассудной молодости“, Ермолов командировал его в Дагестан, где он, при покорении Казикумыкского ханства, командовал в отряде князя Мадатова всею мусульманскою конницею. <…> С своими отважными линейцами он часто углублялся в недра вражеских гор и внезапными набегами разрушал замыслы хищников. Рассказывают, что в 1823 году, на святой неделе, он зашел с своею ватагою так далеко, что очутился под Эльбрусом, где русские никогда не бывали“ {136, с. 165}.
„Якубович <…> с Кавказа приехал после полученной там раны в голову, большой был хвастун и с перевязанным лбом морочил православный люд. На Кавказе узнал я разного рода его проделки, как он с Верзилиным условился превозносить храбрость друг друга. Верзилин исполнял условие добросовестно, а Якубович везде и всем разглашал противное против Верзилина, что еще более заставляло верить словам Верзилина про него“.[32]
„Это был настоящий тип военного человека“, он был высокого роста, смуглое его лицо имело какое-то свирепое выражение; большие черные навыкате глаза, всегда словно налитые кровью, сросшиеся густые брови, огромные усы, коротко остриженные волосы и черная повязка на лбу, которую он постоянно носил в это время, придавали его физиономии какое-то мрачное и вместе с тем поэтическое значение.
Кроме военного мундира, его нельзя было вообразить в другом костюме.
Любили мы с братом слушать его красноречивые рассказы о кавказской жизни и молодецкой, боевой удали. Это был его любимый конек, тут он был настоящий Демосфен! Дар слова у него был необыкновенный, речь его лилась безостановочно; можно было думать, что он свои рассказы прежде приготовил и выучил их наизусть; каждое слово было на своем месте, и ни в одном он не затруднялся. Когда он сардонически улыбался, белые, как слоновая кость, зубы блестели из-под усов его, и две глубокие черты появлялись на его щеках, и тогда его улыбка имела какое-то зверское выражение.
Если бы 14 декабря (где он был один из действующих лиц) ему удалось говорить народу или особенно солдатам, он бы представительной своей личностью и блестящим красноречием мог сильно подействовать на толпу, которая всегда охотница до эффектов» {84, с. 134–135}.
