Первая встреча Данте с Беатриче описана им в "Новой жизни", месяц не указан. Петрарка влюбился в Лауру (Лаура — Лолита?) вовсе не тогда, когда она двенадцатилетней носилась среди пыли и цветени Воклюзских холмов. Ей было около восемнадцати, и встреча произошла в церкви Святой Клары в Авиньоне (6 апреля 1327 года). Была она, кстати, в зеленом платье и украсила себя фиалками. Правда лишь то, что многие посвященные ей стихи написаны в Воклюзе. Дьяволицы численно превосходят ангелиц и, как правило, более интересны. Рахаб, например. "Хью Броутон, полемический писатель времен Джемса Первого, доказал, что Рахаб была блудницей в десять лет" (с. 29). Броутон (1549–1612) действительно существовал и действительно комментировал Библию, но прочих сведений, которые сообщает Гумберт, мне отыскать не удалось. Рахаб была блудницей Иерихонской. (Первоначально Рахаб — имя злого духа, порожденного первобытным океаном.) В поэме Уильяма Блейка "Четыре Зоа" Рахаб — это демон женского рода, "Сторона оборотная Красоты Обманчиво-милой, что Капризом Безжалостной Святости то сливается с ней, то вдруг явит всю Фальшь Ложной Женственности"; она ищет власти с помощью секса. Соответствие с Лолитой Гумберта очевидно. Гумберт рассказывает, что как-то вечером подобрал Риту (подменившую Лолиту) где-то "между Тойлестоном и Блэйком, у смугло горевшего в джунглях ночи бара под знаком Тигровой Бабочки" (с. 316). Это, разумеется, знаменитый блейковский «Тигр», жар слепящий в глубине полночной чащи.
А вот более сложная аллюзия:
…brun adolescent,[20] которого русая ее красота и ртуть в младенческих складочках живота несомненно — думал я, о Бодлер! — заставят se tordre[21] в повторных снах в течение многих ночей. [с. 200]
Стихотворение Бодлера, которое имеет в виду Гумберт, — это, безусловно, "Метаморфозы вампира".[22] Две первые строфы наиболее показательны.
Красавица, чей рот подобен землянике,
Как на огне змея, виясь, являла в лике
Страсть, лившую слова, чей мускус чаровал
(А между тем корсет ей грудь формировал):
"Мой нежен поцелуй, отдай мне
справедливость!
В постели потерять умею я стыдливость.
На торжествующей груди моей старик
Смеется, как дитя, омолодившись вмиг.
А тот, кому открыть я наготу готова,
Увидит и луну, и солнце без покрова.
Ученый милый мой, могу я страсть внушить,
Чтобы тебя в моих объятиях душить;
И ты благословишь свою земную долю,
Когда я грудь мою тебе кусать позволю;
За несколько таких неистовых минут
Блаженству ангелы погибель предпочтут".
[40]Понятно, что Гумберт видит здесь определенные аналогии.
В литературе также можно найти демонические образы соименниц Ло. Наиболее сильное литературное эхо ее полного имени звучит в поэме Элджернона Суинберна «Долорес», имеющей подзаголовок Богоматерь юдоли Семи Скорбей: подобным образом Гумберт играет именем Долорес Гейз ("как больно, Долорес, дорогая", "моя боль, моя Долли", adolori, и т. д.).[41] Долорес — Владычица Мук, чему хорошо соответствуют строки:
Чистота и невинность, Долорес!
Но желанье дыханье теснит,
Был бутон — и цветок станет вскоре,
Что мужчина сорвать норовит.
Только розы шип больно уколет —
[42]В вожделенье любовь обратит.
Ночи пылкие, муки рассветные,
И любовь, что берет под контроль
Весь жар плоти, всю скорбь безответную…
Тяжко душу гнетет злая боль.
И особенно:
Есть грехи, что еще не изведаны,
Есть дела, что восторги сулят.
Чем потешиться новым, неведомым?
Где взять страсти для ночи и дня?
Бессловесной мольбой зачарована,
Жизнь проносится палой листвой,
И неслыханной пыткою новою
Стал немыслимых прописей строй.
Если бы у всех девочек обнаруживалась нимфическая ("т. е. демонская") сущность, утверждает Гумберт, то "мы, посвященные, мы, одинокие мореходы, мы, нимфолепты, давно бы сошли с ума", поскольку такие девочки полны "неуловимой, переменчивой, душеубийственной, вкрадчивой прелести". После Аннабеллы "отрава осталась в ране", и в тюрьме Гумберт объясняет:
Я пишу все это отнюдь не для того, чтобы прошлое пережить снова, среди нынешнего моего беспросветного отчаяния, а для того, чтобы отделить адское от райского в странном, страшном, безумном мире нимфолепсии. [с. 167]
Он считает, что избранный им мир — это рай, "небеса которого рдели как адское пламя" (с. 206).[43] Он первым открыл и описал эти пороки, эти муки и неизъяснимые чары, неслыханные и неведомые до того, как Гумберт закончил свой мемуар. Очевидно, набоковскому гению доставляет удовольствие тешить себя отзвуками из третьеразрядного сочинения вроде «Долорес» Суинберна.[44]
Рассмотрев с этой точки зрения выбор полного имени героини, мы увидим ту же прихоть в выборе любимого имени Гумберта. Единственную литературную Лолиту,[45] предвосхищающую появление нашей красотки, я отыскал в пьесе Ленормана "La Maison des Remparts"[23] (позже Гумберт упомянет этого драматурга, см. примечание 9 к главе II). Лолита Ленормана — красивая брюнетка, двадцати одного года от роду, мечтательная и слегка тронутая (подобно двум чеховским сестрам, она воображает себя птицей). После смерти родителей девицы (она не любила мать, как и Ло) некий француз, совративший эту Лолиту, когда ей было двенадцать лет, забирает ее из отчего дома в Центральной Америке и отдает во французский бордель. Нимфическая, «ангело-демонская» сущность героини проявляется в следующих словах: "Я бы хотела поговорить с Богоматерью и святыми. А при случае и с дьяволом". Она полагает, что "мужчины нелепы", и в финале пьесы жалобно стенающая Лолита Ленормана выражает те мысли, которые вполне могли бы прийти в голову Лолите Гумберта (хотя последняя никогда бы не высказала их вслух):
Представить только! Каждую часть ее тела — каждый сантиметр кожи — трогают, давят, трут и пачкают руки, животы, ляжки, губы пьянчуг! Ее цветок оскверняют, омывают, вновь оскверняют, вновь омывают, обрабатывают, осматривают! <…> Ах, Андре! Андре! (Плачет навзрыд.) Ее уста, созданные для песен, для слов любви… терпят похоть скотов, безумцев, старикашек, извращенцев![46]
Разумеется, в определенном смысле Гумберт — извращенец, безумец и (для Ло) старикашка. Столь явное сходство склоняет меня к мысли, что Ленорманова шлюшонка тоже принадлежит к сонму тех парных звездочек, что мерцают над плечом Лолиты Гейз.
