Очень плохо, что у нас нигде не учат, как надо писать, чтобы сделаться писателем. Нет, конечно, имеется, говорят, литературный институт, разные учебники и пособия: слава богу, не такой уж серый — слышал. Но я не это, я другое имею в виду. Главного нет. Отсутствует твердая и единая установка. Такая, где бы конкретно сказано было: так, мол, и так — и ни шагу в сторону. И как раз поэтому, я думаю, несмотря на институт и пособия, наблюдается в писательском вопросе жуткий разнобой. Каждый гнет в свою сторону и по-своему извращает.

Я так уверенно говорю потому, что сам на этом деле хватил мурцовки. Через край, можно сказать. Меня эти знатоки чуть до инфаркта не довели и тихого помешательства. Честное слово.

Напишу, бывало, рассказ. Короткий, чтобы людей не утомлять. Несу в газету, к редактору.

— Прочтите, — прошу, — при мне. Он читает и говорит:

— Схематично.

— То есть? — спрашиваю. — Не понимаю вас что-то. Я ведь не чертежик принес, а рассказ.

— Ну, это такое образное выражение, — объясняет он.

— Уже понятнее, — говорю. — А что делать? Посоветуйте — вы же специально ученый.

— Надо, чтобы эта схема мясом обросла.

— Так! — говорю я. — Очень интересно. Мясом, значит? А почему не рыбой? — Ну, если хотите, пусть рыбой, — соглашается он.

— Между прочим, — замечаю я, — очень непрофессионально разговариваете. Другого я от вас ждал. Все же здесь не мясной магазин, а редакция.

Он обижается:

— Тогда идите в другое место. Может, там с вами более профессионально поговорят.

Иду в другое место — в редакцию журнала. Там сидит такая дама — дальнозоркая. Берет двумя пальчиками мой рассказ, относит на расстояние, смотрит на свет и заявляет:

— Расплывчато.

— Поясните, — прошу. — В каком таком смысле. — Непроработано, — говорит она.

— А как проработать?

— Ну, знаете… — мнется дама. — Не могу я вот так сразу… Это дело творческое, индивидуальное…

— Но все же, — говорю. — Должны быть какие-то рекомендации.

— Учитесь у классиков, — советует она.

— А классики-то, классики у кого учились? Дама опять мнется:

— Ну… прежде всего — талант.

— Ага, — смекаю. — А я, значит, пень набитый?

— Я этого не говорила, — пятится она. Тьфу ты! Ну как со стенкой разговариваешь!

…Иду в третье место — в издательство. В издательстве редактор — человек еще довольно молодой, но, видать, начитанный и строгий. В очках.

— Видите ли, — начинает объяснять он. — У вас, собственно, пока еще нет рассказа, а есть скорее этюд, набросок…

— Сынок! — говорю я. — Мне все равно, как назовете. Главное — тут правда все. С жизни списано. С натуры.

— Видите ли, — поднимает он бровки. — Как бы вам растолковать?.. Есть правда жизни, а есть правда искусства…

— Ах вон что! — говорю. — Тогда ясно. Если их у вас столько развелось, то где же тут правды добьешься.

В общем, заклевали они меня вконец и запутали. Сколько ни носил рассказов — результат тот же: то шибко туманно, то шибко прозрачно, мяса нет — одни кости, костей нет — одно голое мясо… В молодежной газете какой-то длинноволосый раз даже предъявил, что я жизнь плохо знаю.

Это я плохо знаю! Да я огонь и медные трубы прошел, четыре раза тонул, с топографами голодал, в подземелье спускался, с крыши падал!.. Ах, думаю, мозгляк сопливый! Повисел бы ты, как я, полтора часа на карнизе — что бы ты тогда запел?!

Не знаю, чем бы все это кончилось, да, спасибо, один хороший человек меня надоумил. Один литературный консультант в журнале. Такой позеленевший старичок из старой редакторской гвардии. Заприметил он меня, видать, и посочувствовал.

Отозвал как-то раз в сторонку и говорит:

— Извините, что вмешиваюсь, но я вам в отцы гожусь и хочу дать один важный совет. Не обидитесь?

— Какая может быть обида, — отвечаю. — Только этого и добиваюсь.

Тогда старичок поманил меня нагнуться и шепотом, на ушко, говорит:

— Писать, юноша, надо так, чтобы словам было тесно, а мыслям просторно. Соображаете?

— Вас понял, — сказал я, с чувством благодарности пожал этому старичку руку и пошел домой.

Дома я сразу настроил машинку для печатанья через один интервал, обложился бумагой и засел.

Два месяца сидел безвылазно. Сочинил шестьсот страниц с лишком. Словам было очень тесно. Некоторые даже вовсе не помещались, и я их тогда мелким почерком, от руки, вписывал на второй этаж, сбоку и с обратной стороны.

Рукопись получилась такая, что в папку не полезла. Но я придавил ее коленом и зубами затянул тесемки.

Мыслей на всю эту площадь я, помня наказ старичка, подпустил две штуки — чтобы они нигде друг с дружкой не сшибались и не застили. Одну, как сейчас помню, насчет того, что в городах повсюду надо сажать вместо тополей березки, поскольку с тополя летит вредный пух и затрудняет дыхание. А вторую, совсем независимую, из другой области: о теперешней молодежи и как она не соблюдает традиции.

Редактор в издательстве (тот самый — строгий, в очках) как увидел мою папку, так с лица переменился и залебезил. Водой минеральной стал угощать и сам выпил два стакана. Совсем другой человек — куда что девалось.

По рукописи одно только замечание и сделал.

— Да, — сказал, — тесновато у вас словам, пожалуй.

— Ничего, — ответил я, — В тесноте — не в обиде. — И, наклонившись ближе к нему, добавил: — Зато мыслям просторно.

Сейчас жду окончательного решения по своей книге. А пока времени зря не теряю и, как вооруженный главным принципом и направлением, срочно пишу вторую часть.

Познакомились мы в автобусе.

Я опустил в билетный аппарат пятачок, крутнул ручку — никаких последствий. Крутнул второй раз, третий — тот же результат.

Предстояло ехать зайцем.

— Товарищи! — обратился я к соседям. — Скажете в случае чего?

— Скажем, скажем, — пообещали товарищи. — Стой спокойно.

Потом к аппарату протиснулась бабушка. Ее не успели предупредить, она бросила пятачок — и тоже не получила билета. Бабушка загоревала, затарабанила по аппарату сухоньким кулачком. Но металлический живоглот издевательски молчал.

Дело происходило на задней площадке, и мы стали просить впередистоящих: передайте, мол, водителю — касса-то у него не работает.

— А ну-ка, пропустите! — раздался сзади строгий голос.

Человека я рассмотреть не успел, увидел только широкую спину, туго обтянутую нейлоновой рубашкой. Он коротко замахнулся и снизу вверх, апперкотом, крепко двинул аппарату в «подбородок».

— Вот так надо, — сказал. — Прошу.

После чего аппарат оторвал билеты — и мне, и бабушке, и одной даме, которая вовсе ничего не бросала.

Вылезли мы с ним на одной остановке. То есть я сперва не заметил, что и он тоже вылез.

Жара на улице была оглушительная. Я подошел к автомату для газводы, сунул в щель три копейки. Автомат подрожал, всхлипнул, но воды не отпустил.

И тут кто-то отодвинул меня плечом:

— Бастует, халява?

Оказалось — тот самый, автобусный парень. Он развернулся и нанес автомату страшный удар! В боксе такой удар называется «свинг». Если на него нарвешься — все: заказывай носилки.

Автомат натужно крякнул, из всех его дырок сразу хлынула вода. С тройным сиропом.

Дальше мы пошли вместе — оказалось, по пути.

Парень шагал крупно, торопился.

— Футбол сегодня, — объяснил он на ходу. — Наши с кемеровчанами.

— Ага, — семеня рядом, закивал я. — Тоже вот хотел посмотреть, да куда там. Еще позавчера билеты расхватали.

— Так ведь транслируют.

— Транслируют. А где посмотреть-то? (Телевизора у меня тогда еще не было).

— Ладно, студент, сказал он. Идем ко мне — составишь компанию… Только учти — без керосина. Этого не держу — не рассчитывай.

Заявились мы не вовремя. Жена его как раз затеяла стирку. Стирала она в ванной, но грязное белье вылезло аж в узкий коридорчик.