Пуаро взглянул на нее. Улыбчивая безмятежность – ничего другого он не прочел на ее веснушчатом лице. Она добавила:

– Я уж сказала Джонни, что его ждет, если он мне надоест хуже черта. В супружеской жизни – штука незаменимая!

Она засмеялась, положила молоток для колки сахара на место и повернулась к двери.

– Я ведь зачем-то сюда шла. – Она застыла в раздумье. – Не могу вспомнить… Вот голова садовая! Ладно, пойду посмотрю на пудинг, может, надо долить воды в кастрюлю.

Но Пуаро остановил ее вопросом:

– Вы эту штуку привезли с собой из Индии?

– Нет-нет, – возразила Морин. – Я ее купила под Рождество, на «П и П».

– «П и П»? – озадаченно переспросил Пуаро.

– «Приноси и покупай», – охотно разъяснила Морин. – В доме приходского священника. Приносишь вещи, которые тебе не нужны, ну и что-то покупаешь. Если найдешь что-то не совсем жуткое. На самом деле ничего для тебя нужного там нет. Я купила это да еще кофейник. У кофейника мне носик понравился, а у молотка – птичка, просто загляденье.

Она показала на небольшой кофейник из чеканной меди. Искривленный носик-хоботок… где-то он такой уже видел?

– По-моему, они из Багдада, – припомнила Морин. – Если не путаю, Уэтерби сказали именно так. А может, из Персии.

– Так они вам достались от Уэтерби?

– Да. У них жуть сколько всякого барахла. Все, побежала. Пудинг надо проверить.

Она вышла. Хлопнула дверь. Пуаро еще раз взял сахароколку и подошел с ней к окну.

На режущей кромке виднелись – едва заметные, выцветшие, но все-таки виднелись – пятнышки.

Пуаро удовлетворенно кивнул.

Секунду поколебавшись, он забрал молоток и унес к себе в комнату. Там аккуратно упаковал его в коробку, завернул в бумагу, перевязал и со свертком под мышкой спустился вниз и вышел из дому.

Можно не волноваться – исчезновения сахароколки никто не заметит. Про этот дом не скажешь, что все в нем разложено по полочкам.

В Лэбернемсе своим чередом – со скрипом – шла совместная работа.

– Дорогая, но что это за прихоть – делать из него вегетарианца? Получится какой-то тип со странностями. И уж никак не романтический герой, – излагал свою точку зрения Робин.

– А что я могу поделать, – упрямилась миссис Оливер. – Он всю жизнь был вегетарианцем. Он возит с собой специальную машинку, чтобы протирать сырую морковь и репу.

– Но, Ариадна, драгоценная вы моя, почему?

– Откуда я знаю? – раздраженно огрызнулась миссис Оливер. – Откуда я знаю, почему я произвела на свет божий такого мерзкого типа? Наверное, у меня ум зашел за разум. Почему вообще он финн? Я ни черта не знаю о Финляндии. Почему вегетарианец? Почему у него такие идиотские манеры? Уж так вышло – вот и все объяснение. Испробуешь что-то – а людям понравится, ты, окрыленная, дуешь дальше. И не успеешь оглянуться, как ты уже повязана по рукам и ногам – и, будь любезна, всю жизнь терпи возле себя какого-нибудь кошмарного Свена Хьерсона. А люди пишут письма – ах-ах, вы, наверное, от него без ума. Я от него без ума? Да попадись мне этот сухопарый и долговязый финн-вегетарианец под руку в жизни – быть убийству, да такому, какого в моих книгах еще не было.

Робин Апуорд посмотрел на нее взглядом, полным уважения.

– Знаете, Ариадна, а мысль, право, недурна. Подлинный Свен Хьерсон – и счеты с ним сводите вы. Такая книга запросто может стать вашей лебединой песнью – но опубликовать ее надо после вашей смерти.

– Э, нет! – взбунтовалась миссис Оливер. – А деньги? Все деньги, что мне причитаются за мои убийства, я хочу получить сейчас.

– Да. Разумеется. Тут я с вами согласен, как никогда.

С обеспокоенным видом драматург принялся ходить взад-вперед.

– И еще с этой Ингрид незадача, – сказал он. – Сцену в подвале мы сделали – пальчики оближешь, но как после нее сохранить напряжение в следующей сцене – ума не приложу.

Миссис Оливер промолчала. Что касается сцен, пусть голова болит у Робина Апуорда.

Робин метнул на нее взгляд, в котором читалось недовольство.

В то утро, охваченная новым настроением (такое с ней случалось часто), миссис Оливер внезапно разочаровалась в своей прическе – распущенные волосы надоели. Обмакнув щетку в воду, она прилепила седые завитки ближе к черепу. Высокий лоб, массивные очки, суровый взор – она все больше напоминала Робину его школьную учительницу, перед которой он трепетал все отроческие годы. Он чувствовал, что ему все труднее обращаться к ней «дорогая», его передергивало даже от «Ариадны».

Тоном капризного ребенка он произнес:

– Знаете, что-то я сегодня не в форме. Может, вчерашний ужин сказывается. Так что давайте оставим наши описания и подумаем об актерах. Если бы удалось заполучить Дэниса Кэллори, о лучшем нечего и мечтать, но он сейчас занят на съемках. А Джин Беллиус подошла бы нам на Ингрид – и она хочет сыграть эту роль, это уже хорошо. И совершенно гениальная идея – пригласить Сесила на роль Эрика. Поедем вечером на «Отщепенца»? Поглядите на Сесила и скажете мне, что вы о нем думаете.

Миссис Оливер ухватилась за это предложение, и Робин пошел звонить.

– Порядок, – доложил он, вернувшись. – Билеты будут.

Утро выдалось многообещающим, но посулы так и остались посулами. Неизвестно откуда набежали тучи, день притих – вот-вот грянет дождь. Пробираясь через густой кустарник к входной двери Хантерс-Клоуз, Пуаро подумал: не хотел бы он жить в этой долине-впадине у подножия холма. Сам дом был сокрыт за деревьями, ветвистый плющ пленил все садовые дорожки. Тут бы пройтись с топором.

С топором? Или с сахароколкой?

Он нажал на звонок, не дождался ответа – позвонил еще раз.

Дверь открыла Дейдри Хендерсон. Она явно удивилась.

– О-о, – сказала она, – это вы.

– Можно зайти? Я хочу поговорить с вами.

– Я… да, что же, заходите.

Она провела его в небольшую полутемную гостиную, где он однажды сидел в ожидании. На каминной полке он тотчас опознал старшего брата небольшого кофейника, какой стоял у Морин. Его огромный искривленный хобот-клюв в этой маленькой на западный манер комнатке словно был главным, намекал на некую восточную свирепость.

– К сожалению, – извиняющимся тоном сказала Дейдри, – у нас сегодня неприятности на домашнем фронте. Наша служанка, немецкая девушка, от нас уходит. Прожила тут всего месяц. Похоже, она согласилась у нас работать, потому что хотела сюда переехать – у нее в Англии жених. А теперь у них все решилось, и сегодня она от нас съезжает.

Пуаро прищелкнул языком.

– Довольно бесцеремонно с ее стороны.

– Вы тоже так считаете, да? Отчим говорит, она просто не имеет права. Может, и не имеет, но что тут поделаешь – она выходит замуж, а дальше ей хоть трава не расти. Мы бы вообще ничего не знали – это я случайно увидела, что она собирает свои вещи. А то просто ушла бы из дому, никому не сказав и слова.

– Увы, в наше время бесцеремонность – вещь нередкая.

– Да, – уныло согласилась Дейдри. – Наверное.

Тыльной стороной ладони она потерла лоб.

– Я устала, – призналась она. – Очень устала.

– Понимаю, – учтиво произнес Пуаро. – Немудрено.

– Вы что-то хотели, месье Пуаро?

– Я хотел спросить у вас про сахарный молоток.

– Сахарный молоток? – Она непонимающе посмотрела на него.

– Такая медная штуковина, с птичкой, инкрустированная голубыми, красными и зелеными камешками, – со всей тщательностью описал Пуаро.

– А-а, да, знаю.

Но никакого интереса или оживления в ее голосе не послышалось.

– Верно ли, что раньше он был здесь?

– Да. Мама купила его на базаре в Багдаде. Мы его вместе с другой утварью отнесли в дом священника на распродажу.

– «Приноси и покупай»?

– Да. Такие распродажи у нас бывают часто. Доход идет церкви. Отдавать деньги просто так желающих все меньше, а избавиться от ненужного старья вроде и не жалко. А кто-то его покупает.

– Значит, до Рождества этот молоток был здесь, в этом доме, а потом вы отдали его для торгов «Приноси и покупай». Верно я говорю?