– Посмотри сюда.
Я взглянул, куда она указывала. Это было письмо Ван Гога к младшему брату Тео, относящееся к арльскому периоду и написанное еще до инцидента с отрезанным ухом, в сентябре. Дата не значилась.
«Хотелось писать еще подсолнухи, но сезон закончился. Кстати, за осень думаю написать двенадцать холстов тридцатого размера».
Она открыла другую страницу. После инцидента с отрезанным ухом, двадцать восьмое января:
«Я мысленно располагаю такие холсты между „Подсолнухами“, которые тогда образуют нечто вроде люстр или канделябров, приблизительно одинаковой величины, и все это в целом состоит из семи или девяти холстов».
– Из этой фразы как минимум не следует, что Ван Гог написал в Арле только семь картин, так ведь? Потому что изначально хотел написать двенадцать.
Я расхохотался:
– Хотеть и сделать – разные вещи. Будь это одно и то же, Советский Союз избежал бы агонии.
Она гневно взглянула на меня:
– А еще обещал не смеяться. Значит, ты реалист, да?
– В коммерческом искусстве без реализма никуда.
– Но ведь ты, Дзюндзи, читал этот сборник писем?
– Читал, но таких мелочей, естественно, не запомнил.
– Тогда, может, ты вспомнишь вот это?
Она перевернула страницу. Все тот же январь. Тридцатое число.
«Когда пришел Рулен, я как раз закончил писать повторение „Подсолнухов“, поставил две „Колыбельные“ между этими четырьмя букетами и показал ему. Рулен передает тебе привет».
Она вопросительно взглянула на меня, и я ответил:
– Если не ошибаюсь, Рулен – это почтальон, с которым Гог…
– Ван Гог.
– Рулен – это почтальон, с которым Ван Гог сдружился. Ван Гог написал шесть его портретов. Для «Колыбельных» – их он написал пять – позировала его жена.
– Молодец!
– Но что особенного в этом письме?
– Ван Гог писал исключительно с натуры. Тебе наверняка известно, что именно по этой причине у него так много авторских повторений.
– Ну, этого стыдно было бы не знать. Он также копировал многие произведения других импрессионистов. Знамениты его подражания Милле[44] и укиё-э.
Эйко кивнула:
– Да. Кроме того, в качестве натуры он часто использовал собственные произведения. Под теми двенадцатью картинами, о которых говорится в письме, также подразумеваются авторские повторения. Есть и еще кое-что. Ван Гог работал очень быстро, только маслом он написал в Арле около двухсот картин. И это не считая эскизов и набросков. Кстати, ты, Дзюндзи, в школе тоже быстро рисовал.
– Слушай, может, уже скажешь, какой из всего этого следует вывод?
Она улыбнулась:
– Летом тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, в течение одного месяца, августа, Ван Гог написал четыре варианта «Подсолнухов». Остальные три были написаны уже после инцидента с отрезанным ухом, в январе восемьдесят девятого. Естественно, поскольку дело было зимой, эти три работы были авторскими повторениями «Подсолнухов», написанных предыдущим летом. Они и есть то самое «повторение „Подсолнухов“», о котором говорится в письме. Такое повторение можно назвать вариацией, оригинал и повторение считаются одинаково ценными. Кстати, картина, приобретенная «Ясуда Касаи», тоже является высокохудожественным авторским повторением. Но сам посуди, разве это не выглядит странным? Из письма выходит, что на каждый из двух портретов госпожи Рулен приходилось по две картины «Подсолнухов», так? Значит, если бы за месяц было написано только три повторения, он не мог бы выставить те самые «четыре букета».
– Наверно, он добавил к ним картину, написанную прошлым летом.
– Может, и так. И все же взгляни сюда.
На этот раз она раскрыла передо мной несколько альбомов. Бесчисленные желтые лепестки заиграли перед глазами. Какие яркие краски! Казалось, я слышу жужжание осенних насекомых. Под аккомпанемент звуков я со странным чувством разглядывал это солнечное море.
Эйко пустилась в объяснения:
– Картин, с которых автор писал повторения, всего две, и обе они были написаны в августе. Судя по оригиналам и их январским повторениям, «Подсолнухи» арльского периода можно четко разделить на две группы.
Чем дальше я слушал ее выводы, тем убедительнее они мне казались.
– Картина, в верхней части которой мы видим раскрывшиеся цветки, имеет бледно-голубой фон, а та, где вверху бутоны, – желтый. По композиции натюрморты очень похожи, практически одинаковы. Назовем их для удобства «Цветки» и «Бутоны». Получается, что повторение «Цветков», написанных в августе и принадлежащих Новой пинакотеке Мюнхена, сделано в январе и находится в Художественном музее Филадельфии. А по августовским «Бутонам», находящимся в лондонской Национальной галерее, в январе следующего года было написано два повторения – то, что купила «Ясуда Касаи», и то, что в Национальном музее Ван Гога в Амстердаме. Таким образом, – продолжила она, – у нас есть одно повторение «Цветков» и два повторения «Бутонов». Где же баланс? Если допустить, что существует еще одно повторение «Цветков», это легко объясняет то, что портреты госпожи Рулен были выставлены в окружении четырех январских повторений. К тому же, учитывая то, с какой скоростью работал Ван Гог, думаю, ему не составило труда написать еще одно повторение.
– Кто-то уже выдвигал эту версию?
Она покачала головой:
– Никто. Этого нет ни в одном источнике. Моя личная теория. Интересно, почему ни одного из исследователей Ван Гога, а их развелось как звезд на небе, не насторожил этот момент?
– Возможно, кто-то уже разгадал эту загадку, просто ты не в курсе.
– Может быть. Хотя я довольно много читала.
– Теперь твоя мысль кажется мне не столько фантастической, сколько дикой. Это же просто наваждение какое-то.
– Что ж, живопись – это отчасти и наслаждение дикими мыслями.
– А у тебя язык здорово подвешен, раньше я за тобой такого не замечал.
– Если таким образом ты пытаешься сказать, что я повзрослела, то это приятно слышать.
С этими словами она отодвинулась, давая понять, что спор закончен. Осенний ветерок доносил слабый аромат. Аромат ее шампуня.
Я встряхнулся и заметил, что Мари пристально смотрит на меня.
– О чем задумался?
– Да так, ни о чем.
– Не замерз?
Я не ответил, и она закрыла окно. Автомобильный гул отодвинулся, уступив место тишине.
– Кстати, – она показала оригинал сборника писем, – страница с пометками на французском – это не та страница, о которой ты упомянул, рассказывая о визите Рулена.
Я по-прежнему молчал, и она заговорила снова:
– Я поняла, что ты имел в виду, говоря о переписывании истории и сенсации в мировых художественных кругах. Страшно даже представить, что произойдет, если окажется, что восьмые «Подсолнухи» действительно существуют. Цена на них будет ужасающей.
– Наверное. Если они действительно существуют.
– О какой сумме примерно может идти речь?
– Все зависит от произведения, но, думаю, не ниже, чем у тех, что купила «Ясуда Касаи». В принципе, та цена считается сейчас вполне адекватной. «Ясуда Касаи» широко выставляет свои «Подсолнухи», ежегодные выставки Ван Гога посещает множество народа. Судьбе этой картины можно только позавидовать. Даже сейчас по стоимости это третье произведение Ван Гога. Через полгода после «Подсолнухов» более чем за семь миллиардов ушли «Ирисы». Кроме того, ты наверняка слышала, что один из двух портретов доктора Гаше также купил наш соотечественник, частный коллекционер. Это случилось в разгар «мыльного пузыря», в девяностом году, и цена составила двенадцать с половиной миллиардов.
Она задумалась и вдруг, словно осененная внезапной мыслью, воскликнула:
– Значит, наш менеджер тоже разыскивает эти «Подсолнухи»?! Каким-то образом он разузнал о вероятности существования восьмых «Подсолнухов». Может такое быть?
