На военном флоте, когда корабли отправляют на морское кладбище, в забытую богом бухту, то с него снимают государственный герб. Так же произошло с «Националем». Зеркальный шар был его гербом, под которым собирались пусть ущербные, но очень талантливые люди. Убрали шар, и началась новая жизнь. Вновь возбудился КГБ. «Националь» стал прибежищем московских фарцовщиков.

Так, внезапно появился там некий человек по имени Дима, по фамилии Яковлев, он всем с некоторой долей таинственности сообщал, что он якобы драматург, приехал из Риги, а папенька его – местный кардинал. Правда, драматург, видимо, не знал, что латыши в основном протестанты и у них нет кардинала, а главное, что человеку в таком высоком сане семью иметь не положено.

Он любил поговорить о литературе и в довершение рассказа доставал из портфеля договор на написание пьесы, заключенный с Театром имени Моссовета. На самом деле он оказался крупным валютчиком, а кафе сделал местом, куда его подручные приносили скупленную у иностранцев валюту.

Было забавно смотреть, как за щедро накрытым столом восседал Дим Димыч, такая у него была кличка, и принимал своих шестерок. Смешно потому, что за соседним за остывшей чашкой кофе сидел Ян Рокотов и получал добычу от своих бойцов.

Клуб кончился. И хотя сюда часто приезжали Леонид Луков и Иван Пырьев, приходили молодой Андрей Тарковский, Андрон Кончаловский, Вадим Юсов, прежнюю атмосферу восстановить не удавалось.

Мой друг Леонид Марягин, с которым мы познакомились именно в «Национале», рассказал мне о драке с фарцой, в которой участвовали он, и Юсов, и Тарковский.

Потом «Националь закрыли на ремонт. Примерно через год двери его распахнулись, но это было уже не то место, к которому мы привыкли. Исчезла барская сервировка, да и столы заменили, поставили каких-то колченогих уродцев. Сняли гардины и обнажили окна, сломали арку, соединявшую залы. И начался исход завсегдатаев из «Националя»: только что открылся после ремонта ресторан ВТО на улице Горького.

Пожалуй, последним, кто остался в «Национале» из ветеранов, был скульптор Виктор Михайлович Шишков, по кличке «Витя Коньячный», веселый, добрый и щедрый человек.

Когда-то мы с Леней Марягиным, гуляя после «Националя» по ночной Москве, говорили о том, что хотели бы сделать в жизни. А совсем недавно мы подошли к углу Тверской и Манежной, посмотрели на вывеску над дверями бывшего «Националя» и вспомнили вертящийся зеркальный шар.

Воспоминания эти – сны наяву. Цветные сны, в них живут женщины, которых мы любим, и друзья, ушедшие навсегда.

А еще в этих цветных снах возвращаются к нам события тех давних лет. Человеческая память удивительна: она отторгает все плохое, что ты хотел забыть, поэтому прожитое кажется прекрасным и нежным.

Все-таки странную жизнь мы прожили, в ней мы спорили и мечтали, забыв о том, что с мечтами надо быть очень осторожным, а то они могут сбыться.

1946 год. Первое по-настоящему мирное лето. Прошлой весной капитулировала Германия, осенью сложила оружие Япония.

Вечерами над Москвой пели аккордеоны. Замечательные, отделанные перламутром инструменты привезли солдаты-победители.

Прошлое лето было для них временем надежд и ожиданием счастья. Следующий год принес разочарование. Нелегкий послевоенный быт, продукты по карточкам, невысокие заработки.

Но все забывалось вечером. После работы московские дворы танцевали. Как только зыбкие московские сумерки опускались на наш район и дома зажигали окна, над площадкой под балконом нашей квартиры загоралась громадная многосвечовая лампа, заливая весь двор нереальным желтым светом.

Лампа эта была предметом конфликтов с управдомом Ильичевым, полным, совершенно лысым человеком, постоянно ходившим во френче-сталинке с двумя медалями на груди: «За оборону Москвы» и «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны».

Дело в том, что лампу эту дворовые умельцы подключали напрямую к щиту Мосэнерго, так как в каждой квартире пока еще стояли рядом с электросчетчиком маленькие круглые коробочки, именуемые в народе минами замедленного действия, и если вы растрачивали дневной лимит электроэнергии, раздавался щелчок и квартира погружалась на несколько часов во мрак.

Лампа же над танцплощадкой значительно снижала показатели домоуправления по экономии электроэнергии.

Ильичев ругался, но с ребятами-фронтовиками связываться боялся.

Народ рассаживался по лавочкам и ждал, когда появится любимец двора – лихой аккордеонист и певец Боря. Фамилию его я не помню, в памяти осталась только кличка «Танкист».

Боря садился на лавочку, пробегал пальцами по клавиатуре сияющего перламутром инструмента и, как всегда, начинал с привезенного из поверженной Германии фокстрота, к которому были пригнаны родные русские слова:

– Розамунда! – подхватывали песню бывшие солдаты и офицеры – совсем молодые парни из нашего двора.

До войны вряд ли кто-нибудь осмелился бы петь этот польский фокстрот, не опасаясь стать агентом маршала Пилсудского. Война немного изменила представления о прекрасном. Идеологическая зараза с растленного Запада, минуя погранзаставы, проникла в страну, строившую социализм. Из Австрии, Германии, Венгрии, Чехословакии и Польши демобилизованные везли пластинки с фокстротами и танго. Из Румынии прямо на Тишинский рынок огромными партиями поступали пластинки «белогвардейца» – так именовали до войны милого русского шансонье Петра Лещенко советские газеты.

Но опаснее всего была война на Дальнем Востоке. Из Харбина прямо в Москву попали пластинки, записанные актерами-эмигрантами в русских варьете. Кстати, именно из Харбина пришел к нам диск со знаменитым шансоном «Дочь камергера».

В Москве в коммерческих ресторанах надрывался джаз. Самыми популярными фильмами были «Серенада солнечной долины», «Джордж из Динки-джаза» и «Девушка моей мечты».

Мелодии из этих фильмов играли на танцах, напевали и насвистывали по всей Москве. Даже по радио частенько звучали джаз-оркестры Утесова, Кнушевицкого, Цфасмана.

Сегодня, когда я думаю о том времени, то понимаю, почему появились знаменитое постановление ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» от 14 августа 1946 года, чудовищное постановление о музыке, о борьбе с низкопоклонством перед Западом. Все просто. Люди вынесли тяготы страшной войны, и те, кто сражался, и те, кто впроголодь вкалывал у станка, после Победы вновь обрели чувство собственного достоинства.

В те годы мы учились раздельно: барышни – в женских школах, пацаны – в мужских. Но устраивались общие вечера для старшеклассников.

Сначала проводилось что-то вроде диспута, на котором комсомольские активисты мужских и женских школ спорили об образе Павки Корчагина или Олега Кошевого, потом наступала главная часть – танцы.

Одно из таких коллективных свиданий проходило в женской школе. Туда мы притащили несколько джазовых пластинок. Окончился диспут, мы перешли к основной части программы. И как только раздалась музыка Глена Миллера из знаменитой «Серенады солнечной долины», в зал ворвалась секретарь Советского райкома комсомола.

– Прекратить! – диким голосом заорала она. – Вы что, не слышали, что поджигатель войны Черчилль грозит нам атомной бомбой?

Она сорвала пластинку с диска и разбила ее об пол. Черные осколки разлетелись по полу.

Мы стояли и смотрели с недоумением на обломки пластинки, слушали гневные слова комсомольской дамы о поджигателях войны и никак не могли сопоставить музыку Глена Миллера с личностью Уинстона Черчилля.

Война с «безродными космополитами» и «пресмыканием перед Западом» проходила, как и положено боевым действиям, с потерями и руинами.