Знатный гость покинул Москву, увозя в душе злобу и обиду. А после этого его папенька начал против нас «холодную войну», и железный занавес опустился.

Насчет причин начала «холодной войны» я, конечно, пошутил, но все остальное правда.

Впервые я попал в кафе «Националь» в 50-м году. Я был тогда мальчишкой, одетым в модные шмотки, которые мой отец щедро привозил мне из всевозможных заграничных поездок. И компания наша весьма неплохо одевалась по сравнению со среднестатистическими гражданами страны, строящей социализм.

Наше общество в то время было весьма пуританским. Половина страны ходила в форменной одежде, вторая половина носила вещи, сшитые на наших передовых фабриках.

Джаз запрещали, иностранные фильмы можно было увидеть только на случайных сеансах в окраинных клубах. Чтобы достать билет на американскую картину, мы иногда простаивали ночами в очереди. Мы смотрели эти фильмы и старались подражать экранным героям, по возможности так же одеваться, так же ходить, так же уверенно и твердо говорить.

Мы сидели в «Национале» и дымили сигаретами, именно сигаретами, хотя их тогда почти не курили – большинство людей предпочитали папиросы. Но мы именно дымили, потому что всерьез никто из нас курил. Просто сигарета казалась признаком мужественности и заграничности.

Мой покойный отец, профессия которого заключалась в том, чтобы доставать из-за кордона чужие секреты, любил широко погулять. Появляясь ненадолго в Москве, он веселился по полной программе. К тому, что я рано начал с приятелями ходить по ресторанам, он относился философски, субсидировал мои походы и давал дружеские советы.

– «Националь» обходите стороной, – говорил он.

Уж кто-кто, а он точно знал, что притягательное это кафе было своеобразным садком, из которого потом абакумовские ребята изымали нужных персонажей для своих сценариев заговоров.

Но наша компания жила в счастливом неведении, поэтому огни кафе на углу улицы Горького и Манежа заманивали нас в элегантный и немного чопорный мир.

В первый раз, когда я пришел в «Националы», меня поразили люди, сидевшие за столиком недалеко от нас. Как сейчас помню, слева сидели уже немного разгоряченные знаменитые актеры Михаил Названов и Павел Массальский, а через два столика что-то ели сошедшие на грешную землю Любовь Орлова, Григорий Александров и Ростислав Плятт.

Совсем недавно на экран вышел фильм «Весна». Имел он необыкновенный успех. В те годы – и вдруг фильм без соцсоревнования, партконференций, без рабочих-ветеранов!.. В фильме даже целовались. Такую непростительную эротику мог пробить через цековские препоны только режиссер, поставивший любимый фильм вождя «Волга-Волга». Я, кстати, не шучу. Начиная с 50-го года из старых фильмов добросовестно вырезали сцены с поцелуями, в новых – поцелуи заменило крепкое товарищеское рукопожатие.

Так ВКП(б) беспокоилась о нашем моральном облике. Мне приходится иногда делать экскурс во всевозможные глупости того времени, но иначе сегодняшнему читателю многое будет просто непонятно.

Нас, молодых, привлекала в «Национале», кроме интерьера, изумительной кухни (в те годы мы мало в этом разбирались), возможность увидеть рядом наших кумиров.

В кафе царила особенная дружелюбная обстановка, и мы, молодые, чувствовали себя практически равными с этими известными людьми, носившими на лацканах пиджаков медали лауреатов Сталинской премии. В те годы это было принято.

Привлекали и цены, что для нас было немаловажно.

В своем изумительном романе «Долгое прощание» Юрий Трифонов описывает, как его герой Гриша Ребров приходит в «Националь».

«Угнездившись за любимым столиком у окна, он пил кофе, жевал весь вечер один остывший шницель с картофельным паем, который умели по-настоящему делать только здесь, в “Национале”… Ребров был без денег. Утром взял у Ляли десятку».

И снова хочу пояснить. Это была десятка, которую в 1961 году Никита Хрущев переименовал в рубль. Правда, после «разжалования» на этот рубль в «Национале» можно было выпить две чашки кофе.

В 50-м году в читающей Москве произошло заметное событие: журнал «Новый мир» в октябрьском и ноябрьском номерах опубликовал повесть Юрия Трифонова «Студенты». Впервые на страницах журнала мы прочли нечто, похожее на правду, увидели послевоенный московский быт.

Я, Валера Осипов и Юлик Ляндрес, впоследствии Юлиан Семенов, бегали на какие-то диспуты, до хрипоты обсуждали поведение героев, и все это было нам необыкновенно интересно.

По-моему, в сентябре 51-го года к нашему столу в «Национале» подошел крепкий парень в пошитом, видимо, в Риге пиджаке-букле, на лацкане которого висела медаль лауреата Сталинской премии третьей степени. Он вежливо поздоровался с нами, присел за стол и завел с Валерой Осиповым разговор о баскетболе.

Поговорив несколько минут, Валера спохватился и познакомил нас.

Он представлял нас с перечислением всех спортивных достижений и наград, а про гостя сказал просто:

– Это Юрий Трифонов.

Я и раньше видел его, он сидел всегда в первом зале у стены: эти столы постоянно занимали уважаемые завсегдатаи, среди которых было много писателей.

Один из них вызывал у меня необыкновенный интерес: невысокий, коренастый, с большой головой и копной седых волос. Смотрел он на мир добро и насмешливо.

– Ты знаешь, кто это такой? – спросила меня как-то моя барышня Ира.

– Нет.

– Это Юрий Карлович Олеша, мы живем в одном доме.

– Ну, конечно, знаю, – решил я показать образованность свою. – «Три толстяка».

– Не только, – сказала Ира, – я дам тебе его книгу, вышедшую в 30-х годах.

Так я прочитал необыкновенный роман «Зависть», который и сейчас считаю шедевром нашей литературы 30-х годов.

Много позже, когда я вернулся в Москву, отстегнул погоны, спрятал их на память, а шинель, китель и синие бриджи подарил соседу по коммуналке слесарю Грише (он их немедленно пропил) и стал журналистом, я начал ходить в «Националь» несколько в ином качестве. Со мной как с равным разговаривали местные корифеи. Я стал человеком из их цеха. Пусть подмастерьем, но все-таки своим.

Я помню, мы сидели опять втроем с Юликом Семеновым и Валерой Осиповым, и к нам присоединился только что пришедший Юрий Карлович.

Он был один, без верного оруженосца – литератора Вени Рискинда. Дела у него немного поправились: переиздали «Три толстяка» и «Зависть». Вышла новая книга «Ни дня без строчки». Завсегдатаи «Националя» назвали ее «Ни дня без рюмки».

Юрий Карлович сел за наш стол, налил коньяку и сказал:

– Зима. Я нынче из окна видел Москву, похожую на гигантский пирог с глазурью.

Не знаю почему, но эти слова, его образный ряд, странное видение города поразили меня, я решил обязательно запомнить эту фразу. Но, конечно, не записал, забыл. Потом пытался вспомнить. А недавно купил его дневники и нашел ее там.

Юрий Карлович называл себя князем «Националя», хотя в те годы чудовищно бедствовал. А ведь до войны он был знаменитым писателем – со всеми вытекающими последствиями.

Бросок из известности в забвение, из богатства в бедность не сломил его. Несмотря на глухое пьянство, он оставался человеком с необыкновенным чувством собственного достоинства. В «Национале» его любили все. Не жалели, а именно любили – за талант, мудрость и смелость. Сердобольные официанты кормили и поили его не просто в долг, а иногда и бесплатно.

Началась «оттепель», и сразу вспомнили о его замечательных книгах. Их переиздали. У Олеши появились деньги. Как рассчитаться с теми, кто помогал ему в трудную минуту? Деньги? Пошло. Это не для Юрия Карловича. Он получил гонорар и купил всем официанткам наручные часы.

Опять хочу оговориться: в те годы часы были чудовищным дефицитом.

Когда я начал ходить в «Националь», совсем молодым, я еще не понимал, что это не просто кафе, не просто место, где пьют коньяк и едят судак «орли». «Националь» был клубом, кстати, точно таким же, как пивбар «Яма» в 70-е, только люди сюда ходили совершенно иные. Но у каждого из них, даже у процветающих в те времена, лежал на душе какой-то камень. Что-то недоброе заставляло их идти не в веселую «Аврору» или «Метрополь», а сюда, под успокоительное сияние зеркального шара.