– Еще надо новый цех обжига глянуть! На газу будем обжигать! На жидком топливе – не то, температуру не удержишь! Фарфор некачественный выходит! Раньше-то на дровах обжигали! Это, конечно, кондиция! Железно! Но и газ – порядок будет!

Он показал мне и старое, петровских времен здание, «детскую» вялковского фарфора. По деревянным, лощенным временем лесенкам мы взобрались на второй этаж, где, как нахохлившаяся наседка, сидела круглая печь, высиживая своим огненным брюхом стайки фарфоровых подсвечников и самоваров.

В последнюю очередь Степанов привез меня в здание заводоуправления, и я понял, что так было задумано: мои впечатления должны были идти по нарастающей. Расчет оправдался. Меньше всего можно было ждать в былых Вялках белого вестибюля, где в снежный мрамор пола был впаян кобальтовый гусь – фирменный знак предприятия.

Синий гусь был готов слететь и со стены Степановского кабинета, осенив нас прохладной голубизной сумеречного уюта.

Синие его крылья реяли над макетом часовни на степановском столе, возле которого расхаживали два бородатых парня в одинаковых кожаных пиджаках. Парии выразили недовольство долгой отлучкой Степанова, он извиняющимся говорком представил их:

– Архитекторы наши, из Москвы точнее. Проектируют музей вялковского фарфора.

– Давайте, давайте, Степан Степанович, посмотрите документацию. Полдня прошло, – сурово пресекли ребятишки.

– Пижоны! – зло шепнул я Степанову.

Надо было разыскать Катю, которую я бросил на попечение Валерия Курихина. И мы опять мчались в черной степановской «Волге», и опять пестростенные деревеньки вертелись вокруг нас, подставляя взору цветастые бока и кружево оконных наличников.

Так и осталось у меня в памяти начало этого дня веселым деревенским хороводом.

Все было хорошо в Вялках. Все было просто и очень хорошо.

Сразу по приезде в Вялки Катя влюбилась. Она влюбилась в студента Валерия Курихина. Валерий Курихин был сыном Петра Семеновича Курихина и Матильды Ивановны Курихиной. Это была та Матильда Ивановна, которая руководила когда-то труппой лилипутов. Валерий Курихин тоже влюбился в Катю. Это была любовь с первого взгляда.

Зеленый домик библиотеки не сохранился. Теперь заводская библиотека находилась в новом здании нового Дворца культуры. Сейчас там шли киносъемки.

Когда я с Катей и Валерой пришел во Дворец культуры, какой-то парень сказал Валере: «Тебя тут хипповый старик спрашивал».

Они пошли искать хиппового старика, а я пошел в гости к Матильде Ивановне.

Ах, как хорошо, как исключительно замечательно было мне в доме Матильды Ивановны Курихиной! Вдвоем с ней – по-прежнему огромной, лучистой, лишь поседевшей (милую резинку сменили шпильки, удерживающие высоко на затылке пучок волос) да слегка побледневшей от возраста и забот. Какой уют струился мне в душу от стен, украшенных резными рамочками, от буфета, застеленного домашними кружевами, от круглого стола под цветастой скатертью, пышной оборкой обнимающей этот стол по окружности!

Впервые за последнее время, летосчисление которого открывала наша встреча с Зюкой в Пирейском порту (или детский голос, объявивший по радио «А сейчас наш хор…»), мне было спокойно и безмятежно, будто я вернулся к каким-то истокам счастья.

Резные рамочки на стенах заключали внутри себя знаменательные моменты из жизни Петра Семеновича Курихина – фотографии и вырезанные из иллюстрированных журналов цветные снимки. Репродукция с портрета маслом: Курихин за росписью уникальной вазы. Фото: Курихину вручают орден, Курихин беседует с молодежью, Курихин на трибуне, Курихин – гость ленинградского завода, Курихин с иностранной делегацией. Были представлены и кадры из фильма «Родина Жар-птицы». Толпы Курихина брели по стенам, комната являла собой некий прижизненный музей славы вялкинского мастера.

Никто из членов семьи не был экспонирован ни на стендах в зеленую обойную полоску, ни в альбоме с вишневой плюшевой обложкой, вынутом для меня Матильдой Ивановной. Альбом хранил не только фотографии, но и вырезки газетных статей, в которых рассказывалось о Петре Семеновиче.

Меж альбомных страниц я обнаружил саму Матильду Ивановну только раз. Пожелтевшая, с загнутым уголком любительская карточка – группа крошечных артистов окружала маму-начальницу.

– А как же лилипуты? – спросил я.

– Ах, – она пальцами точно отбросила мой нелепый вопрос, – разве стоила моя работа настоящего искусства Петра Семеновича?! Он же истинный талант, ему нужна была моя повседневная забота. А я разъезжала по области. Но вы не думайте, я служила искусству. Я жила ради искусства Петра Семеновича, и я счастлива.

Я видел, я верил: она счастлива.

Петр Семенович Курихин на репродукции своего портрета оторвал взгляд от вазы и благодарно улыбнулся жене.

– Вот, – Матильда Ивановна нежно разгладила изъятый из альбома газетный лист, – это знаменитое обращение Петра Семеновича. Оно ведь сыграло буквально историческое значение… Вам, вероятно, кажется, что я необъективная, любящая жена. Да? Но это действительно историческое. Сколько народных промыслов было возрождено по всей стране! Какое внимание обращено к искусству, особенно фарфоровому и гончарному! Ведь правда?

Газетный лист перерезала шапка: «Возродить национальное достояние народа! Сделать красивым быт советского человека!» И мельче, под: «Обращение художника П. С. Курихина ко всем мастерам народных промыслов, к специалистам и рабочим предприятий местной промышленности».

Из резной рамки Петр Семенович кивнул нам с трибуны: «Правильно. Именно так».

– И все вы, ваша «Жар-птица», Артем Николаевич. Вот она, сила искусства!

Кто бы мог подумать, что скромная моя двухчастевка, имевшая целью покорение Зюки (а вышло-то – потеря ее) и желание помочь бедным Вялкам обретет такие результаты. Но, как ни крути, вышло: целая серия газетных статей последовала, созывались всесоюзные совещания, выделялись дополнительные средства на развитие художественных промыслов, правда, правда, – многие предприятия были восстановлены или построены заново.

– Спасибо вам, дорогой вы наш! – сказала Матильда Ивановна.

Кто-то зашумел в сенях, спросил:

– Дома, Матильда Ивановна?

Вошла немолодая грузная женщина в ватнике, накинутом на плечи, по глаза повязанная застиранной косынкой, стянутой на затылке в неряшливый узел. Волосы, подоткнутые под косынку, тут и там свисали неровными прядями. Увидев меня, женщина вздрогнула, замерла.

– Артем Николаевич! Это вы будете?

– Надеюсь, что и буду. Во всяком случае, есть я Артем Николаевич. – «Кто же это такая?»

– Не узнаете? – женщина кивнула Матильде Ивановне: – Не узнает. – И ко мне: – Таисья я, Степанова. Ноне – Птахина. Помните?

– Господи! – всплеснул я руками, – ну, конечно! Старый я маразматик! Таисья, красавица наша!

Она горько ухмыльнулась.

– Прямо уж, красавица! Была, да поплыла. Помните, какая фигурка у меня имелась? А теперь настоящий квадратный шар.

– Ну, это бывает, – попробовал я утешить ее.

– Бывает, – согласилась Таисья, – бывает, что у девки муж помирает, а у вдовы – живет-поживает.

– А ты-то замужем?

– Замужем.

– Таисья, да ты садись, что же ты стоишь? – захлопотала Матильда Ивановна, и Таисья тяжело опустилась на подставленный ей стул.

– Кто же тот счастливец? – спросил я.

– Счастливец!.. Уж точно – счастливец, все от свово счастья не помрет, – Таисья отвернулась к окну. – Птахин, Семка. Помните, говорила вам, с шестерыми часами бегал. Как Колька Скворцов библиотекаршу взял, так за него пошла. Через день расписались.

– Ну и как живете? – надо же было о чем-то спрашивать.

– Хорошо, – задиристо обернулась ко мне Таисья, – но плохо. – И вдруг, навалившись грудью на стол, она придвинула ко мне сероватое, отечное лицо: – А с чего жить-то было, когда мужик пьет – не просыхает? Конечно, могли бы жить – он хороший мастер по обжигу был, а все пропивает. Трое ребят – вот и вся прибыль. Так и то пуганые. Как придет с работы – по углам их и гоняет.