Йнаи соскочил с динозавра и осторожно подошёл к сыну Каогре, остановился рядом, вздохнул.

— Я не понимаю, что за озорство: крадучись, нападать на безоружных? — хрипло пробормотал силач. — Неужто предатель, ведущий это войско, думает так добыть себе честь и славу? Да он просто грабитель и трус!

— Если б так, — с сомнением ответил советник, — разве пошли бы за ним четыре сотни летней? Не горячитесь, прошу вас — предатель изворотлив и хитёр, а сердцем копья у недруга не переломишь. Нужно понять, что увлекло людей…

— Я вызову его на поединок, и дело с концом! — запальчиво перебил Ченьхе.

Йнаи снова вздохнул и терпеливо объяснил:

— Он не примет вызов.

— Ха! Его войско тотчас от него отвернётся. Все увидят, что он лишь малодушный слизняк.

Советник застонал.

— Ченьхе! Не станет он говорить с вами при всём войске — какой трус поступит так смело, когда на его стороне сила?

— Но правда-то на моей стороне! — возмутился беловолосый.

Некоторое время Йнаи молча смотрел на него.

— Пожалуйста, — взмолился он, — поймите: правда — правдой, да только если бы она могла сама за себя постоять, не стало бы предателей. Побоится он один на один говорить с вами и от войска вас постарается скрыть или оклеветать перед ним. Вы встретитесь в шатре, окружённые его приспешниками, или в другом укромном месте. И стоит ему понять, каковы ваши истинные намерения, тотчас в спину вам вонзятся стрелы. Если не хотите погибнуть напрасно или, оказавшись заложником, связать руки уану, вам надлежит притвориться. Понимаете?

Ченьхе насупился.

— Чем тогда я лучше этого обманщика?

Советник безвольно опустил руки.

— Небеса, — пробормотал он. — Мораль хороша для женщины или девицы, для средней руки торговца или престарелого переписчика. Даже сборщику податей она может придтись к лицу. Для тех, кто их слабей, она — оковы. Для тех же, кто сильней — нет никакой морали. Разве не предательство принесло уану Каогре первый надел? Разве же не обманом он расширил землю, стравив соседей, купив проклятие для уана Каяру, о доблести и чистоте помыслов которого до сих пор поют песни и слагают легенды? Таков выбор, Ченьхе: жить в народных сказаниях об идеальном правителе или же вправду жить.

Силач лишь упрямо мотнул гривой нечёсаных и грязных волос. Йнаи скорбно улыбнулся, точно мудрец, и не ожидавший иного ответа; потёр воспалённые, слезящиеся глаза.

— Нужно сделать привал, — сказал он. — Мы давно не спали. Но не здесь, не здесь.

На границе с зоной Олли дела шли скверно. Командир приграничного гарнизона рассказал, что за прошедшие три дня группы воинов числом до кварты дважды наносили удары, как по крепости, так и в обход.

— Все атаки были отбиты, — доложил он, и в его голосе ясно сквозило довольство собою. — Вряд ли они к нам ещё сунутся — бежали, поджав хвосты.

— Не тебе об этом судить, — строго заметил первый советник, глубоко возмущённый нахальством.

Каогре поморщился, слушая перебранку.

— Атаки? — громко сказал он прежде, чем молодой летень успел придумать ответ. — Как же, стал бы уан Кабаба атаковать нас силой одной кварты! Нет, это только разведка боем, и объяснить её позже легко: дескать, мятежники. Всегда найдётся дурак, который видит себя во сне уаном.

— Нам сообщили о мятеже как раз накануне вашего приезда, — согласился командир. — Да, это объясняет…

— Легко вы отбросили их «атаки»? — перебил Каогре.

— Не без потерь, конечно, — завёл уклончивую речь летень.

Уан махнул рукой, прерывая его.

— Ступай, — велел он, а когда тот вышел, сложил ладони, точно собрался вознести молитву.

Советник долго смотрел на хмурое лицо правителя, преображённое усталостью: морщины оплели его густой сетью, перебитый нос уже не казался клювом хищной птицы. Вдохновенная ярость исчезла из глаз; выцветшие, с красными прожилками, они, будто сами себя устыдившись, спрятались за дряблыми веками.

— Стар я стал, — тихо пробормотал Каогре.

Советник усмехнулся.

— Что тело? — спросил он.

— А что — дух? — правитель растянул губы в улыбке. — Всё, что горит — догорает. Как там весены говорят: сколько цвету ни цвесть, а всё опадать, — он помолчал, затем продолжил. — Мне нет покоя, и никогда не будет: повсюду уже, куда ни взгляни на карту — ни одного знакомого лица. Помнишь, кто были наши соседи, когда я только стал уаном? И где они теперь? Никто из них не дожил до моих лет, никто из них не умер своей смертью. Им на смену пришли молодые, дерзкие, чтобы, утратив юность и поумнев, самим сгинуть от рук новых любимцев своенравной судьбы. Вот здесь, — он ткнул в карту сухим пальцем, — уже сменилось двенадцать властителей, здесь — десять, и здесь, и здесь, и…

Он умолк и накрыл карту рукой. Советник внимательно пригляделся к его лицу.

— Что бы я ни делал, покоя никогда не будет, — повторил Каогре, столь же ровно, сколь и прежде. — Так горяча молодая кровь, что земля моя будет гореть то у западной границы, то у восточной, а изнутри её пожрут восстания. Сколько ещё раз я угадаю верное решение? Владение — желанный кусок, большой кусок. Он рассыплется на крохи и утонет в крови междоусобиц. Мой род прервётся, и после меня не останется ничего. Неприятно это понимать.

Советник молча сглотнул подступивший к горлу комок.

Войско расположилось на отдых. Люди, встревоженные, собирались вокруг знамён уана Марбе, и всякий раз среди толпы находился тот, кому было что сказать.

— … небеса не обрушатся на землю, ушедшие не сойдутся с живыми в великой последней битве, — глухим, таинственным голосом рассказывал крепкий сухощавый мужчина преклонных лет. — Мир, каким мы знаем его, не был сотворён в единый миг. Так же в единый миг он не погибнет. Люди будут жить, как жили, не подозревая о скором закате народа, и лишь последние поколения не смогут отмахнуться от давней тревоги. Нет, они не вспомнят предание, о котором я рассказываю вам, и тогда свершится изречённое. Станут замечать, что всё больше земель встречают человека мёртвой тишиной или наливаются чужой, прежде невиданной жизнью, пришедшей нам на смену — как и мы живём, быть может, после неведомых существ. Их образы встали бы из древних рисунков и надписей, которые высекали на камнях наши далёкие предки, вручая память свою Лирии, а грядущее — Дэсмэр. Если б только мы ведали, что искать; если бы могли представить хоть одну черту ушедших — в наших руках оказался бы ключ от ящика знаний.

Торжественен великий порядок. Зловещи древние Боги с тонкими руками и улыбающимися лицами-масками. Глаза их всегда провалы, а в них — вековечная ночь. Наши предки зажигали костры, освещая путь сквозь сотни лет, и всё же поклонялись тьме. Они творили не идолов, а доспехи — защиту для неё, чтобы никакой свет: ни солнечный, ни лунный — и никакой огонь не могли изгнать её. И доспехи эти столь прочны, что по сей день проклятые статуи невозможно ни расплавить, ни разбить. Они врастают в землю, но по-прежнему глядят на нас провалами глазниц; всё так же улыбаются маски. И власть их над нами не кончилась, нет: Бог умирает, когда в него перестают верить, но разве наши предки, отвернувшись от коварных чудовищ, перестали верить в них? Отчего мы боимся, если свободны? Почему наделяем их мстительной злобой и могуществом? Люди распознали обман и отпрянули в ужасе, заглянув в души тех, кого называли Богами. Но они победили нас — сбудутся все замыслы, которым когда-то очень давно с благоговейным трепетом внимали жрецы в огромных храмах.

Мы призвали чудовищ к жизни, а теперь не в силах отпустить.

Они — ищут покоя, и однажды, когда последний из нас ступит на дорогу ветра, наконец, обретут его.

…

— Земля, полная людей, изменится, чтобы спасти мир! — запальчиво восклицал молодой воин у другого знамени. — Конец близок, он грядёт! Люди стали слишком шумны и тревожат небеса. Пламя уничтожит прежде сотворённое, реки выйдут из берегов, вздымаясь и кипя. Лучшим из нас будет отдан во владение новый мир. Бессильные, лживые, безумные, уродливые, ревнивые и злые не спасутся, ибо, едва придя в себя от ужаса, вновь погрязнут в раздорах и сгинут в судорогах земли!