– Ну да, есть такое.

– Вот, я не о себе говорю, но свадьбы следует запретить, как и прочие кровавые виды спорта.

– Я знал, что полицейские циничны, но, похоже, до вас мне пока далеко, – заметил Купер.

Покосившись на своего собеседника, Оуэн нахмурился.

– Видно, что вы еще не женаты, – загнанного взгляда нет. А вы, случаем, не подумываете жениться, а?

– Ну… – Купер немного помолчал, придумывая, что ответить. – Наверное, все мы когда-нибудь к этому приходим.

– Хм. А по мне, лучше уж идти в другую сторону.

Смотритель направил «лендровер» к плоскому пятачку голой земли рядом с буковыми деревьями. Лесок тянулся еще чуть более полсотни метров в сторону пустоши, возвышаясь над строениями фермы и окрестными полями. Внизу, в долине, далеко за фермой виднелась деревня Рингхэм-Лиз: ее огоньки мерцали среди деревьев. Еще дальше, в темноте, почти скрытые отрогом холма, смутно вырисовывались два церковных шпиля большого селения Каргрив.

– Скажите вашим, что машины можно оставлять здесь, – объяснил Оуэн. – Девственницы как раз в конце подъема. А вон та дорога справа ведет прямо к карьеру. Если что еще понадобится, спрашивайте. Люди говорят, я неплохо знаю здешние края.

Купер заметил, что в удобном теплом салоне «лендровера» полно нужных и полезных вещей и при этом ничто не выдает личность водителя.

– Оуэн, вы живете где-то поблизости? – поинтересовался он.

– У меня дом вон там, в Каргриве.

– И насколько я понимаю, вы не женаты?

– Я? Шутите. Может, я не Эйнштейн, но я и не дурак.

– Что, не повезло?

– С меня достаточно, что другим не везет, дружище. Я как ни посмотрю, у всех всегда одно и то же. Вот встречаете вы парня, энергичного, жизнерадостного, – вся жизнь впереди, живи не хочу. И что потом? Жена и долги. Не успеешь опомниться, он приходит на работу полусонный – ребенок, видите ли, всю ночь не давал спать, потом покупает дом, чтобы у всех было по комнате. И в конце концов ему приходится идти на новую работу – пусть и ненавистную. А что делать? Надо выплачивать кредит. Бедные дурачки, они будто приговорены к пожизненному заключению, но лишены даже удовольствия совершить преступление. Так что брак – это не для меня. С тех пор как умерла мама, дома только я и кошки.

– Недавно умерла? – спросил Купер. Он все еще остро переживал потерю отца, поэтому испытывал некий интерес к тому, что чувствуют в подобных случаях другие.

– Год назад. Совсем старая, конечно, была. Но она никогда не боялась смерти, это великое утешение. Пока она могла выходить, я водил ее в церковь. Да и после из окна ее спальни была видна колокольня, и, похоже, под конец ей этого было достаточно.

– А ваш отец?

– Он умер уже давно.

– Вы согласны, что, когда умирает отец или мама, человек чувствует, что потерял нечто очень дорогое? – спросил Купер.

Оуэн задумчиво взглянул на него.

– Да, наверное. А знаете, кажется, я даже пару раз пересекался по работе с вашим отцом.

– Вполне возможно, – сказал Купер. – Наверняка так и было.

Чуть помолчав, Оуэн усмехнулся в бороду.

– Нет уж, я сам по себе. Я – холостяк, и я счастлив. Нестарый, свободный и независимый – вот я какой. Ну, ладно… два из трех, и это не так уж плохо. По-настоящему свободных людей не бывает.

Купер кивнул. Но он думал не об Оуэне Фоксе. Он думал об Ивонне Лич и двоих мальчиках, которых видел на ферме «Рингхэмский хребет». Одно дело, когда живешь, ограничивая себя рамками долга, о чем говорил Оуэн. И совсем другое – когда живешь под гнетом страха, который правит твоей жизнью.

А чутье подсказывало Куперу, что на ферме он столкнулся именно со вторым. Может, и прикрытым от посторонних глаз, но все равно лежавшим почти на поверхности. В этой семье человеческой жизнью правил страх.

С тех пор как Диана Фрай вошла в комнату, женщина ни разу не отвернулась от окна. Настольная лампа освещала ее лицо только слева, очерчивая профиль, выделяя высокие скулы и прямой нос. Свет придавал золотистый блеск пышным волосам, заправленным за уши, и безжалостно оттенял мелкие морщинки, навсегда поселившиеся на коже ее шеи.

В скромной, тщательно убранной квартире, где она жила, почти не было современной мебели. Холодное, резкое освещение создавало четкие границы между светом и темнотой: комнаты будто специально были спланированы так, чтобы тот, кто передвигался в их строгом пространстве, точно знал, где и каким образом упадет тень. Фрай представляла, как эта женщина репетирует свое пребывание в этих комнатах, словно актриса, которая ходит по сцене и ищет наиболее выгодное место, чтобы предстать перед зрителем в самом лучшем свете. С другой стороны, вполне возможно, что она передвигалась среди теней чисто инстинктивно – как затравленное животное. Зеркало, дающее возможность проверить желаемый эффект, в комнате отсутствовало. Там, где оно когда-то висело, осталось лишь выцветшее пятно на стене.

Мегги Крю сидела за столом, словно вела официальный прием клиентов. На столе находились всего несколько предметов – телефон, пепельница и нож для бумаги. Вдоль стены стояли пара полок с юридическими книгами и журнала-Ми и стереосистема, рядом с которой в матово-черной стойке были аккуратно расставлены CD-диски. Их названия были написаны слишком мелко, чтобы Фрай могла их прочитать.

Позади Мегги находилось большое окно, выходившее на крыши Матлока. Из него открывался вид вниз, на долину реки Дервент, как раз на то место, где она сужалась в высокое ущелье со склонами, изрытыми карьерами. Тяжелые зеленые шторы на латунном карнизе над окном могли в течение всего дня не пропускать в комнату солнечный свет. Больше в комнате не было ничего декоративного. Обстановка подсказывала Диане, что хозяйка квартиры не особенно заботится об интерьере и даже старается слегка подчеркнуть свое пренебрежение к комфорту. В отчетах сообщалось, что теперь Крю, отгородившись от мира, почти не выходит из квартиры. Нетрудно было понять причину такого поведения. Когда-то она была красивой женщиной.

– Мегги, меня зовут Диана Фрай.

Мегги кивнула. У нее на руке были мужские часы «Келвин Кляйн», выполненные в кубическом стиле, отличающемся четкими прямыми линиями. Рядом с рукой лежали пачка линованной бумаги формата А4 и серебристая шариковая ручка. Но она не потрудилась записать, как зовут Фрай.

– Мегги, меня попросили некоторое время поработать с вами. Если вы, конечно, не против.

– Вы же знаете, что я всегда согласна. Хотя и не знаю, выйдет ли из этого сотрудничества что-то хорошее.

– Я хотела бы еще раз пройти вместе с вами через ваши воспоминания. Любая незначительная деталь может оказаться полезной для следствия.

Мегги Крю не отращивала волосы, чтобы прикрыть ими шрамы, что было бы естественно. Напротив, коротко подстриженная челка оставляла лоб открытым. Левая сторона лица была гладкой, и бледная кожа на щеке говорила о том, что Мегги слишком много времени проводит в темноте. Руки тоже были бледными, ногти – плоскими и бесформенными. Фрай спрашивала себя, относится ли Мегги к тем женщинам, которые ведут упорную борьбу с лишним весом. Хотя сейчас она не выглядела полной. На лице выступали острые скулы, под тканью черного жакета вырисовывались худенькие плечики. Фрай тоже нравилась черная одежда. Но, похоже, для Мегги этот цвет значил нечто большее, чем практичный или помогавший ей выглядеть стройнее, и даже больше, чем модный. В черном цвете заключалась некая эмоция, созвучная ее чувствам и атмосфере в комнате. Своего рода траур.

– А где ваш предшественник? – спросила Мегги.

– Мы решили, что перемена может пойти на пользу. Новый взгляд…

– Свежее лицо, – улыбнулась Мегги. У нее были мелкие белые зубы, но верхняя губа поднималась слишком высоко, обнажая полоску розовых десен и лишая улыбку юмора.

– Итак. – Она уставилась на Фрай, изучая ее, как потенциальный работодатель разглядывает кандидата в домработницы. – Диана Фрай. И чем же вы отличаетесь от остальных?