— Инстинкт, — возразил я.

— Вот и заковыка, что инстинкт, — сказал Шульман и отпил из кружки. Сильный инстинкт что, по-вашему, означает? Впрочем, сам и отвечу — слабость сознания. Взять каторжника, ему дали пожизненно рудники. Представьте, под штыком, терпит издевательства, но тянет, тянет, как вол. Таковым он и становится. Что светит ему? Какая звезда? Взять бы, кажется, ремень, привязать к суку и захлестнуться. Но нет…

— Стало быть, герой сегодняшней трагедии проявил высокое сознание?

— Отчего же говорить нет. Скажу — да.

— Однако было этому Северину в чем себя проявить кроме чувств, сказал я. — Все отмечали — умен и, брат говорил, увлекался химией. Мог ученым стать.

— Простите меня, что вмешиваюсь, — сказал с печи мельник. — Вот вы о Северине говорите. А что такое случилось?

— Застрелился, — ответил я, — два часа назад.

— Северин?! — вскричал старик и соскочил с печи. — Застрелился? Так этого не может быть.

— Почему же не может, — сказал Шульман. — Своими глазами видали.

— Вот беда! Вот беда! — запричитал мельник.

Я удивился:

— Да вам какая беда?

— Так я его знаю с пяти лет. На мельницу прибегал. С сыном моим Иваном дружили, охотились вместе. Вот кто был хороший человек, видит бог, хороший. Но не мог он застрелиться! — Мельник уставился на нас полными слез глазами.

— Из-за девушки застрелился, — объяснил я. — Не захотела с ним под венец идти.

— Из-за девушки? — еще более удивился старик. — Не стал бы он плакать из-за девушки. Ого! Это молодец.

Откуда тебе о нем знать, подумал я. Дружил он, что ли, с тобой, старым вдовцом? И туда же, рядить.

— А как он застрелился? Как? — допытывался мельник.

— Пруды у них есть, — сказал Шульман. — Беседка стоит. (Знаю, знаю, закивал старик.) Вот там себя и убил.

— Господи! Вот беда! Вот несчастье! — бормотал мельник. — На воздух выйду. — И он исчез.

— Да, так мы о сильной воле говорили, — вспомнил лекарь.

— О слабой, — поправил я. — А если то, что вы называете слабостью, богобоязнь?

— Не надо, не надо! — замахал на меня Шульман. — Не надо бога привлекать. Сами хорошо знаете, что никто, помимо истеричек, в бога не верует.

— Ну уж это вы слишком, — слегка опешил я. — Никто не верует, а меж тем все человечество молится.

— Молится! — хмыкнул Шульман. — Эка важность! Вот в нашей благословенной Отчизне еще трех лет не прошло, как людей от скотского звания освободили. И то под выкуп, как турки. А в Казанском соборе, видели, с какой страстью кресты кладут? Хороши, нечего сказать, христиане. По три шкуры дерут. Тот же хлебосол Володкович. Отчего не хлебосольничать с дармовых денег. И детки под стать. Одна — дура, бездельница, только и есть достоинств, что смазливая, и к тому же истеричка, по голосу слышно, младший — манией величия болен, могу гарантию подписать, старший — но о нем поздно говорить. Хотя в медицинском отношении случай весьма занимательный. Скажу вам даже, что это самоубийство подсказало мне тему исследования. Вернемся из похода — обязательно займусь.

— И вообразить не могу, что вас заинтересовало, — сказал я. — Обычный выстрел в упор. В Севастополе я десятки таких ран видел после рукопашных.

— Это верно, — согласился лекарь, — рана как рана. А любопытно то, что за полчаса, которые вы определили между выстрелом и нашим осмотром тела, оно не должно было охладиться до такой степени. Вот и темка для какого-нибудь студента: "Влияние внешних условий на скорость охлаждения трупа".

— Фу! — поморщился я. — Что за удовольствие. И пользы-то никакой для живых.

Шульман ухмыльнулся:

— А какое удовольствие вам, артиллеристам, рассчитывать разлет шрапнели?

Я собрался возразить.

— Ну да, ну да, — опередил меня Шульман. — Это для славы оружия и блага Родины.

— Но за какое время, вы думаете, — сказал я, — он мог остыть до такого состояния?

— Часа за два, — был ответ.

— Нереально, — сказал я. — Что же, он умер двумя часами раньше, чем курок спустил? Этак выходит, что он уже неживым в беседку пришел.

— Выходит, что так.

— Мистика, Яков Лаврентьевич. Переменим предмет. Меня такая тема совершенно точно лишит сна.

— Могу снотворное предложить, — ответил лекарь. — Батарейный командир, между прочим, воспользовался.

— Естественно, — сказал я. — Такие переживания… Держу пари, что у следующего помещика он потребует сдать детей нашему караулу.

Мы посмеялись над некоторыми странностями нашего подполковника, пришли в хорошее расположение духа, и лекарь, поскольку портвейн в бутылке иссяк, отправился на свою квартиру. Федор поехал его проводить.

Я написал под свидетельством фамилии и чины офицеров, задул свечу, лег на сенник, но не смог заснуть, пока не вернулись Федор и старик. Хотя какая все же странность: что мне было до них?

Когда я проснулся, никого в избе не было. Я вышел во двор. Федор возле сарая чистил коня, приговаривая ему нежности.

— Ваше благородие, — сказал он. — Поздравляю вас с праздником.

Я хотел удивиться, но припомнил, что сегодня наш батарейный праздник[3]; я полез в карман, нашел рубль и подарил Федору.

— И я тебя поздравляю, — сказал я. — А сейчас возьми бумагу — на столе лежит, объедь офицеров — пусть подпишут. Все, кроме Нелюдова… А что, наш хозяин давно ушел?

— Давно, — ответил денщик. — Шальной он какой-то, ей-богу. Встал с зарей, потоптался, бумагу вашу прочел, помолился, сапоги в руки — и пошел. Хоть бы сала кусок предложил, так нет, скрылся.

— А ты разве не спал, что видал?

— А я и сплю, и вижу, — сказал Федор и добавил с упреком: — Я же вчера трезвый был, не то что, как говорят, Еремин.

— Вот и хорошо, — похвалил я. — Так и должно.

— Что в этом хорошего, — возразил Федор. — Спал чутко, как Жучка какая, разве выспишься?

— Сегодня свое возьмешь. Ну, езжай. У командира меня жди.

Выбравшись, с ленцою собравшись, я оседлал Орлика и поехал к подполковнику Оноприенко. Возле церкви собирался местный народ. Встречавшиеся мне солдаты все имели радостный вид. На крыльце поповского дома подполковник отдавал распоряжения фельдфебелю.

— Вы вовремя, Петр Петрович, — сказал командир. — Приезжал исправник, просит помощи — мятежники объявились. Я думаю, как поступить.

Зная характер командира, я ответил: "Дело хорошее, и людей надо дать. Только надо предупредить канониров, чтобы не ставили себя под пули". — "Вы думаете, это возможно?" — "Конечно. Иначе Лужин и сам бы их взял. Он хитер. Убьют кого-нибудь — ему ничего, а у нас — потери в расчетах". — "Вы правы", — ответил подполковник. "У него приставы есть, сельская стража, пусть подымет, — продолжал я. — Силами армейского подразделения, конечно, легко исполнять службу". Командир кивнул, и я подумал, что исправнику будет дан отказ. Это доставило мне удовольствие. Но я ошибся. "Все-таки и нам следует принять участие, — ответил подполковник. — Это наш долг, и кроме того, люди войдут в должное настроение. А то ведь многие считают — прогулка. Так и решим, — сказал он. — Вчера Нелюдов, хотя не по очереди — по жребию, а дежурил. Мне будет неловко его посылать, и потом — он горяч, поспешен… Так что, Петр Петрович, я вам поручаю. Возьмите два взвода, надеюсь, хватит… Лужин говорит, что мятежников — малая группа. Он сейчас вернется, вы с ним и обговорите… Я полагаю, — сказал командир, — к полудню управитесь. Тогда в полдень и построимся на праздник. А не управитесь, так часа этак в три…"

Поп, как раз вышедший из избы, пообещал свое участие в церемонии.

Я молчал, соображая, каким образом увильнуть от подлого дела. Наотрез отказаться было нельзя — хоть и не в уставной форме говорилось, но это был боевой приказ. И никакой отговорки не имелось… К такому повороту событий я совсем не был готов и только ругался в душе…