Секунданты Красинского, приметил я угловым зрением, испытывали удовлетворение. Бедный Шульман, неискушенный в фехтовании, отирал с лица пот; ему, верно, мнилось, что голова моя сейчас покатится по траве. Красинский наступал, я отходил, удары его были энергичны, а я исключительно парировал, словом, со стороны мое положение выглядело нехорошо, и меня это радовало. Теперь моя очередь, решил я, взял прим[15], показал на голову и провел фланконаду[16]. Красинский отпрыгнул, я стал наступать, стараясь внушить, что моя цель — поразить его в лицо. Теперь и он не торопился, наступал медленно, защиты держал глухо, вспомнил о финтах: показывал налево — рубил голову, показывал на голову — рубил правый бок. Я видел в его тактике только одну ошибку — он стремился нанести сильный удар. "Рано ты празднуешь, — мысленно говорил я ему, отбивая удары. — Невелика заслуга саблю рубить. Это нашему лекарю страшно. Руби, руби — не пробьешь. Думаешь: шампанское поскачете открывать. Нет, Красинский, не похвалишься перед панной Людвигой. И ей станет дело — корпию щипать. Ну, пора!"

Я ударил по клинку и показал обманный укол в лицо, вызывая Красинского на батман[17]. Он купился. Сабля его разрезала воздух, выпрямленная рука оказалась без защиты, и я нанес ему рубящий удар по предплечью.

Красинский вскрикнул, сабля выпала на траву, из раны хлынула кровь. К нему кинулись секунданты.

— Я удовлетворен! — сказал я.

— Ни в коем случае! — нервно закричал Красинский. — Мы условливались. Это царапина.

— Но вы не можете драться, — сказал я.

— Я буду драться левой рукой. Я одинаково владею. Я настаиваю.

Я пожал плечами:

— Ну, пусть секунданты решат.

— Категорически возражаю! — сказал Шульман.

Приятели Красинского под действием его свирепого взгляда ответили, что такое требование справедливо.

— Господа, это — верх безумства! — сказал Шульман. — Я уезжаю.

— Яков Лаврентьевич, не волнуйтесь, останьтесь, — попросил я. — Я не сделаю моему противнику ничего дурного. Только пораню и левую руку.

— Хорошо, — раздумал Шульман. — Но я ставлю свое условие. Если я увижу, что вы, — обратился он к Красинскому, — деретесь левою рукой хуже, чем правой, я остановлю дуэль.

— Договорились, — грубо ответил Красинский.

Мы заняли свои места. Шульман, взявший на себя роль главного арбитра, стал напротив наших, готовых скреститься сабель. "Начинайте", — сказал он.

Красинский, играя клинком, стал наступать. Без привычки драться с левшою весьма неудобно — нет чувства оружия, приходится думать и приемы имеют меньшую скорость. Я отступал на близкой дистанции, готовый к вольту. Наконец мы «поцеловались» клинками, одновременно сделали выпад, не закончив его, отпрянули, ударив по гардам.

В это мгновение тишину разорвал выстрел, и между нами просвистела пуля.

Шульман вскрикнул и схватился за плечо.

Я бросил саблю, в три прыжка достиг портупеи, выхватил револьвер и кинулся в лес. В глубине его, шагах в пятидесяти, был слышен бег негодяя. Я дважды выстрелил в том направлении и побежал вдогонку. Стволы и кусты ограничивали видимость, а дальний шум беглеца служил плохим ориентиром. К сожалению, злость вела меня вперед, как быка. Когда ко мне вернулся трезвый ум, я уже отмахал по прямой достаточное расстояние. Я остановился, прислушался — полное молчание окружало меня, я готов был взвыть. Негодяй сбежал или затаился, где было его найти? Вдруг недалеко в орешнике послышался шум: а-а! — обрадовался я, — убегаешь! не уйдешь! — и, держа палец на курке, рванулся к кустам. Навстречу мне выбежал из них вооруженный саблею Красинский.

— Э, черт! — выругался он. — Это вы шумели? Теперь не найдешь. Ушел.

Я поспешил к Шульману. Сердце мое терзалось. Беда, думал я. Ведь человек мог спокойно обедать с командиром и именинником, вино пить, а сейчас лежит на просеке с пулевым ранением, вдруг тяжелым? И ехать не хотел, и уезжать порывался — как чувствовал. А все я. Хоть сгинь теперь, так стыдно.

Секунданты Красинского бинтовали лекарю плечо. Рана, к моему облегчению, оказалась неопасной, пуля порвала мышцы. "Вот, Петр Петрович, с укором сказал Шульман. — На чужом пиру похмелье". — "Яков Лаврентьевич! воскликнул я. — Не сердись. Не тебе предназначалась эта пуля". — "Не думаете ли вы, что я к этому причастен?" — вмешался Красинский. "Именно так и думаю", — ответил я. "А я думаю, что пулю прислал солдатский штуцер!" "Надо выяснить, в кого стреляли", — сказал секундант Красинского. "Штабс-капитан узнает об этом в своей батарее", — ответил ему Красинский. "Зачем же, — возразил я, — узнаем сейчас", — и пошел на дуэльную дорожку.

Нарубив длинных прутьев, я обозначил места, где во время выстрела находились секунданты, я и Красинский. Встав в створ с вехой, изображавшей Шульмана, я вообразил траекторию полета пули и направился вдоль нее в лес.

С моей стороны, думал я, о дуэли знали двое — лекарь и денщик. Первый сидит под крестом, второй — я был уверен — курит трубочку на пороге избы. Да и нарушь Федор мой приказ сидеть дома, характер его не позволил бы стрелять из засады. Не мог стрелять друг Красинского. В меня мог стрелять враг Красинского, в него — мой враг.

Размышляя так, я достиг орехового куста, трава с тыльной стороны которого была утоптана — здесь прятался негодяй. Став на его место, я заметил прорезанную в листве амбразуру. Стволы оставляли для выстрела узкий коридор. Приглядевшись к расположению прутьев, я заключил, что пуля адресовалась мне. Стрелок позволил Красинскому миновать сектор обстрела и нажал на спуск, когда на линию прицела вышел я. Будь атака Красинского стремительной, я лежал бы сейчас с пулею под лопаткой. Я содрогнулся, вообразив последствия… Но кто мог стрелять? Я вернулся на просеку. Несчастный Шульман нервно ходил возле лошадей — ему не терпелось уехать.

"Стреляли не по вам и не по мне, — сказал я Красинскому, — а как раз в моего товарища. Можете убедиться в этом лично". — "Я верю, — ответил Красинский. — Однако, полагаю, дуэль наша не закончена?" — "Даст бог, продолжим", — сказал я.

Мы разъехались.

Уложив Шульмана в постель и пожелав выздоравливать (он иронически меня поблагодарил), я поехал к подполковнику Оноприенко. Предстояло лгать, что само было неприятно, предстояло всполошить офицеров, поднять в ружье батарею, втянуть в кутерьму множество людей. Воистину, я погрязал в грехах… И не доложить командиру о происшествии было нельзя.

Поповский двор оказался заполнен канонирами; они сидели на завалинке, на бревнах, просто на корточках — все словно в раздумье. Будучи далек в мыслях от их настроения, я предположил какую-то новую беду и спросил у крайнего солдата, что произошло. "Ничего, ваше благородие. Песню слушаем", — ответил солдат. И действительно, из дома слышалось пение — в три голоса пели батарейные запевалы. Я сообразил, что обед достиг апогея.

Обождав последнего куплета, я сказал себе "С богом!" и тяжелыми ногами вошел в избу. Меня встретил взрыв радостных возгласов, которыми всегда приветствуется в подвыпившей компании новое лицо; Купросов поспешил наливать мне штрафную; тут же, будто иголку вонзив в мою совесть, спросили, где Шульман.

— Господин подполковник, — сказал я, — должен сделать вам сообщение. Конфиденциально!

Все замолкли, командир вышел со мной в сени.

"Василий Михайлович, — молвил я вполголоса, — помните, я ушел вместе в лекарем… Так вот. Мы поехали на прогулку, и в лесу…" — "Что в лесу?" спросил командир, трезвея. "Мы были обстреляны из засады. Точнее, некто произвел по нас одиночный выстрел. Шульман ранен". — "Как ранен?" — "Ранен в плечо". — "Опасно?" — "Слава богу, нет!" — "Ах ты, господи! — воскликнул Оноприенко. — Какая неосторожность. Мятежники! Вот и аукнулось нам снятие караула".