Архиепископы и прочие клирики опустились на колени вокруг короля, лицом к алтарю, и по сигналу церемониймейстера все собравшиеся в соборе также преклонили колена. Затем, после нескольких мгновений абсолютного безмолвия хор запел Veni Creator. Мелодия этого гимна, написанного несколько веков назад королем Бремагны, была знакома даже принцу Торента, воспитанному на восточных традициях.

— Veni Creator Spiritus, mentes tuorum visita, imple superna gratia, quae tu creasti pectora…

Хор пропел все четыре полные строфы, после чего второй архиепископ воскурил благовония вокруг алтаря, после чего грузный архиепископ Мак-Иннис начал читать молитву. По завершении зрители смогли наконец подняться с колен и сесть на место, а хор начал новое песнопение; на сей раз слова его были неизвестны торентцам:

— Задох-священник и Нафан-пророк миропомазали его царем в Тихоне, и вернулись оттуда радуясь…

Когда гимн затих, двое священников поставили кресло перед королем, по-прежнему возлежавшим на полу, помогли ему подняться на колени, тогда как архиепископ уселся на трон, и тут же выдвинулись вперед четверо рыцарей, несших золотой полог. Миклос не слышал слов, произносимых архиепископом, когда тот совершал миропомазание Джавана, орошая его голову, грудь и руки елеем, символизируя мудрость, отвагу и славу; но он знал, что это был самый торжественный момент всей церемонии, ибо именно в этот миг миропомазанный король становится чем-то большим, чем простой человек, хотя и меньше, чем священником. Но все же его посвящают к божественному служению помазанием священного мира. Несомненную магию этого момента он ощутил на коронации своего брата, и теперь чувствовал вновь, когда новый владыка Гвиннеда поднялся, дабы быть облаченным в подобающие королю одежды.

Поверх простого белого льняного платья на него надели новую тунику из золотой парчи, расшитую золотым шнуром и кружевом, а также алыми самоцветами, горевшими в лучах солнца, безжалостно бивших сквозь цветные стекла витражей. Вокруг узкой талии короля архиепископ затянул белый рыцарский пояс, также украшенный драгоценными камнями, тогда как двое рыцарей закрепили на каблуках золотые шпоры. Хотя по возрасту он еще не дорос до посвящения в рыцари, однако отныне он стал символом чести для всего королевства, источником, из которого проистекала самая суть рыцарства и всяческого благородства. Лишь горстка присутствующих знали, что вручение этих символов королю были заветом не только на будущее, но подтверждением права, уже заслуженного по решению его собственных рыцарей.

И поверх всего этого великолепия легла тяжелая пурпурная мантия земного величия — дамасский шелк с вышитыми львами Халдейнов, в глазах которых горели самоцветы. Мантия была подбита золотой парчой, а не мехом, поскольку обряд проходил в летнее время, а по краю шла широкая белоснежная лента, расшитая золотым шнуром и самоцветами.

Мантия ниспадала по ступеням впереди него, и теперь королю были вручены прочие регалии его сана: сперва Державный Меч, который он недолго подержал в руках, прижался к рукояти губами, а затем вернул высокому сумрачному человеку в черном… по словам Димитрия, это был гофмаршал Гвиннеда, а также великий магистр нового ордена, заменившего михайлинцев.

Рыцарь отнес меч обратно к алтарю и прежде чем с поклоном положить его на место, поднял вверх на вытянутых руках, после чего мужчина в одежде изумрудно-зеленого и темно-синего цвета выступил вперед, держа серебряный поднос, на котором сверкала какая-то драгоценность, алая с золотом… Судя по всему, перстень, ибо архиепископ надел его королю на палец, произнеся при этом слова, расслышать которые Миклосу не удалось. Вслед за этим благородного вида светловолосый юноша в сером, голову которого украшал изящный, хотя и не королевский обруч, вынес вперед скипетр — жезл слоновой кости, инкрустированный золотом, который архиепископ ненадолго вручил королю, а затем вновь вернул его хранителю. Наконец, наступило время коронации — высшей точки всего ритуала. Склонившись перед королем, архиепископ и его помощник взяли владыку за руки и подвели почти к самым ступеням алтаря, где была установлена специальная скамеечка. Король, преклонил колена, скрестив руки на груди и склонив голову. Торжественно, почтительно второй архиепископ приблизился к алтарю и взял корону, неся ее перед собой на вытянутых руках; затем он передал ее первому прелату. Джаван поднял глаза, чтобы взглянуть на сверкающий золотом венец, и в этот миг примас Гвиннеда возложил его на голову короля со словами молитвы, обращенной к небесам:

— Благослови, Господи, молим тебя, сей венец и освяти слугу Твоего Джавана, на голову которого Ты возложил нынче сей знак королевского величия. Да будет он милостью Твоей преисполнен всех царских добродетелей. Во имя Царя Вечного, Господа нашего, Который живет и правит с Тобой, и Духом Святым, Господь вечный, Аминь.

Он возложил корону на голову королю, и ответный возглас «Аминь» прошелестел по всему собору, после чего трубный глас возвестил завершение ритуала как тем, кто находился в стенах собора, так и тем, кто ожидал снаружи. У принца Миклоса Торентского, Дерини, перехватило дыхание, ибо в этот миг он внезапно увидел, как вокруг головы короля возникла вспышка света, подобная золотому ореолу… Хотя, оглянувшись по сторонам, он обнаружил, что никто, кроме него, этого не заметил, если не считать его собственного спутника, который созерцал весь обряд с выражением крайнего сосредоточения на лице. Поговаривали, и довольно давно, будто отец нового короля некогда владел магией, еще во времена, когда жив был его главный противник, и будто тот сам лишил себя жизни, не желая признать поражения от рук обычного человека. Это были слухи, однако наверняка известно было, что сестра того покойного короля погибла в битве с отцом нового владыки Гвиннеда…

Миклос пристально взглянул на короля и постарался с помощью магии проникнуть в суть того, что только что явилось его внутреннему зрению, но все пропало, и король Джаван Гвиннедский вновь сделался обычным человеком. Пока сановники кланялись ему и приносили клятвы верности, и во время последовавшей за этим мессы, слегка отличавшейся по форме от той, к которой привык Миклос, он старался сосредоточиться и проникнуть в сознание нового короля, однако того постоянно окружали ментальные щиты… либо его собственные, либо то была защита, рожденная священной силой литургии. Этого Миклос не мог сказать наверняка.

Всю дорогу до замка, где должен был состояться пир, он шел в глубокой задумчивости, а его юный спутник хранил напряженное молчание. Миклос гадал теперь, какова будет реакция короля Джавана, когда принц передаст ему приветственные слова своего брата Ариона и попросит у недавно коронованного владыки положенной по обычаю милости.

Вот пред тобою тот, кто претерпел от рук супротивника; и не ослабел духом на судилище[24]

День понемногу клонился к вечеру, и наконец торжественная процессия медленно потянулась вверх по склону холма, где высился ремутский замок, сопровождаемая приветственными выкриками толпы, заполонившей улицы. Солнце по-прежнему палило нещадно, но поднялся свежий ветерок. Джаван изнывал под тяжелыми покровами торжественных одеяний, и вытерпеть долгую дорогу в замок ему помогла лишь надежда на то, что очень скоро он может сложить с себя все эти покровы и на час или два свалиться замертво на постель, пока не придет время вновь предстать перед придворными. Кроме того, поскольку он постился со вчерашнего дня, это также не улучшило его самочувствие, и Джаван не знал, приписать ли ему донимавшую его пульсирующую головную боль жаре или же голоду.

Он расстегнул застежку мантии, едва лишь въехал во врата внутреннего двора замка, и сбросил с плеч алые с золотом шелка, как только спешился у ступеней дворца. Ожидавшие там слуги вовремя подхватили одеяние, которое Джавану придется вновь надеть на вечернем пиршестве, но сейчас, радуясь недолгой передышке, он усталым жестом велел свите следовать за ним и направился прямиком в свои покои. Как только он оказался там, то первым делом скинул с себя и все остальное, включая пояс, золотую тунику и нижнюю одежду из льняной ткани. С тяжелым вздохом он опустился на стул, осушил два бокала прохладной воды, позволив Карлану смыть с себя пот, а затем несколько минут неподвижно сидел у открытого окна, наслаждаясь свежим ветерком, закрыв глаза и стараясь ни о чем не думать, пока Джейсон и Робер снимали с него сначала золотые шпоры, а затем и белые сапоги.