Смерть Иры довела Люду до состояния шока. На следующий день она была не в себе, мучаясь от противоречий внутри. Сразу же она решила — всякие внешние действия (розыск трупа, милиция, земное возмездие) здесь бесполезны (хотя она и возненавидела Зою), ибо смерть необратима, а послесмертное возмездие страшнее земного.

Главное, что ее мучило сначала — это судьба Иры, новая судьба; после гибели. «Как она хотела жить, Боже, как она хотела жить, — непрерывно думала Люда, — я чувствовала это по каждому движению ее плоти, ее нежного, пухлого живота… И что с ней теперь — в полу-аду, во тьме полу-бреда?! Чем ей помочь, как спасти? Молитвой?! Поможет ли ей, такой, молитва?»

Но Люда пыталась молиться, бросалась от медитаций к медитациям… И потом с ужасом почувствовала, что она так мучается, потому что у нее возник страх за свое второе темное «я», ибо Ира, может быть, и была для нее персонификацией такого «второго я».

Но на другой день она почти отбросила эту мысль.

Но тем не менее судьба Иры и страх за нее продолжал болезненно тревожить Люду. Родилось упорное, почти неотразимое желание узнать, что реально произошло с душой Иры, что с ней в действительности теперь. Она продолжала также молиться за нее и посылать ей потоки искренней любви от себя, чтобы смягчить ее участь, но она чувствовала: надо точно знать, что с ней, в какой она ситуации, и тогда только можно помочь… по-настоящему… Ибо, что бы ни говорили мистики, в реальном состоянии души после смерти есть что-то не только глубоко-индивидуальное, но и абсолютно непредсказуемое…

И поэтому она хотела реально знать. Но как? Не спиритическими же забавами. Она знала — тайна состояния души после смерти сокровенна и охраняется от наглого взора смертных. Она подумала: может быть, можно как-то косвенно, без вреда для нее узнать.

Но ее поток мета-страсти прервался… явлением Иры. Оно было во сне, на четвертый день после смерти, и можно было надсмеяться и сказать самой себе, что это проекция собственных переживаний, но все-таки что-то в этом «явлении» ее поразило.

Ира «явилась» наглая и развязная. И нисколько не опечаленная своей смертью.

— Что ты все обо мне молишься, дура, — сказала она Люде. — Лучше отдайся мне, чем разводить слюни…

Но на следующую ночь было другое: Иры не было, но Люда слышала ее стон, дикий, далекий и умоляющий…

Больше явления не повторились. Так или иначе, но желание Люды оставалось неизменным: идти и узнать, болезненно-напряженно узнать и охватить всю картину в своем сознании.

И она вспомнила о всех странных обитателях и посетителях дома номер восемь. Прежде всего о Мефодии и Анастасии Петровне с ее загробным домохозяйством.

«Шутки шутками, — думала она, — но этот парень и эта девочка — крепкие практики и в чем-то знатоки…»

Раньше она порой испытывала некоторую метафизическую брезгливость к ним — мол, позабыли о Духе, об Абсолюте, копаются в могильном дерьме, но теперь, она почувствовала к ним некое цельное влечение. В конце концов, и раньше она поражалась им и ласкалась в их метафизической абсурдности и лихости — Бог, мол, далеко, а они — рядом.

«Наседка она у нас надмогильная, — часто умилялась Люда, глядя на «Настеньку», прикорнувшую в платочке на вершине могильного холма. — И сидит она над трупами, голубушка, как кура заботливая над своими яйцами. Только что из трупиков-то высиживает!?…Хлопотунья!!»

Но теперь бешенство искания овладело ею. Да откуда известно, что они об Абсолюте «забыли». Да и мир, проявление Абсолюта, не менее бездонен и завлекателен, бормотала она. Знают, знают они, Фодя и Настя, что-то очень важное, сокровенное, тайное… Пойду за ними, и душу Иры, несчастной, может быть, найду.

Обнаженно-черный, далекий путь, космос-бездна чудился ей там, куда вели дороги Мефодия и Настеньки…

Идти, идти и идти — яростно билось в ее уме. Да, она уже многое знает о себе, да, она теперь стала приоткрывать дверь в великое, вечное собственное «Я», бессмертное и необъятное, но ведь существует и этот сюрреальный, бредовый мир, который не уложить ни в какие рамки, ни в какие теории.

Может быть, Ира, была только предлогом. Словно что-то звало ее, и вместе с тем было сильное, ясное желание познать судьбу родной и отвратительной Иры.

После всех этих мыслей, приведя их в некоторый стройный порядок, она решила, не откладывая ничего в долгий ящик, повидать Фодю. Выбрала момент, когда тот был во дворе: прыгал головой вниз вокруг пня и шептал.

Приманив Фодю вздохами, она присела с ним на неизменную скамеечку — на ту, где сидели они в роковую ночь.

— Ох, Федоша, Федоша, — начала Люда, — пивка не хошь? Около меня две бутылочки в травке лежат.

— Пивко на том свете пить будем, — смиренно ответил Фодя.

— Мучаюсь я Ирой, мучаюсь, вот что. Заела она меня. Будто я со своей плотью рассталась. А ведь девка была нехорошая, мерзкая.

Мефодий задумчиво пошептал, и вдруг проговорил:

— От избытка бытия погибла девка, от избытка…

Люда даже вздрогнула, услышав от Мефодия такое слово: бытие. Посмотрела на него. Тот теневел башкой.

— Кто ты, Фодя? — тихо спросила она. — Сколько в тебе душ?

Мефодий и ушами не пошевелил в ответ, но его слова точно пронзили Люду: а ведь верно черт старый говорит, — подумала она, — избыток бытия, избыток низшего блага погубил ее, а не какое-то «зло»… Наслаждалась бы Ирка жизнью в меру, не погибла бы, а то прямо задохнулась от себя, от плоти своей, а главного, великого, бессмертного еще не успела в себе разглядеть, прозевала, а если б познала и полюбила его так, как плоть свою полюбила — спаслась бы, и не в аду сейчас бы была, а в духе. Не успела, не смогла за одним благом увидеть более великое, пропустила его. Бедная, бедная…

Мефодий тем временем закурил: достал самокрутку (он никогда не курил иное), покашлял и затянулся…

— Непутевая все-таки девка была, — добавил он прохрипев. — А все от того, что мать свою съела.

— Как съела?! Ты что?!

— Понимаешь, дочка, — тихо сказал Мефодий, — люди эти сварили ее мать, чтоб съесть, но мало кто знает, что один добрый человек среди них захотел накормить дите и дал ей материнскую плоть, из миски, как собачке. Она и полакала: ведь маленькая была, несмышленыш. Непонарошку. А потом добрячок, накормив дите, вывел ее с завода и кому-то отдал…

Люда остолбенела. Все это показалось ей фантастичным, но каким-то убедительным. Однако, она не знала верить ей или нет.

— Такие уж люди то были, — шумно вздохнул Фодя и повел ушами. — Может быть, племя такое. Их всех на завод и прислали. Хотя говорят, грамотные уже были… Но дело не в этом, Люда. — Мефодий закашлялся, и голова его опустилась, точно в пустыне. — Кто мать свою съест, тот, помимо греха, как бы в оборотную сторону пойдет… Против всего движения.

— Ой, бредишь ты, Фодя, про Ирку, ой, бредишь, — пробормотала Люда. — Она жить слишком хотела, потому и померла. Сам сказал.

— Да, сказал. И это точно. Етого от ее никто не отымет. Ее натура. Но может быть, все бы обошлось, если бы она — хоть и не по своей воле — свою мать не съела. Через это она совсем несчастная и невинная вышла, а проклятие висит… На безвинной — проклятье. Да, не в проклятьи дело, шут с ним с проклятьем, а в оборотном повороте.

— Замудрил, дедуся, замудрил, — раздраженно ответила Люда, ужасаясь Иркиной судьбе. — Многие знают эту историю, и никто про такое не говорил. Первый раз от тебя такое слышу. Поменьше с тенями якшайся.

Она почувствовала невероятную жалость и обиду за Ирочку: если еще это на нее навалилось?!?! Трехнуться можно, а она вон какая здоровенькая была аппетитная…

— Дедушка, — умоляюще обратилась она к Мефодию. Тот опять прыгал головой вниз вокруг пня, — да не говори ты такие вещи. Твои тени все напутали. Не может быть, чтоб на дите столько всего…

— Бог милостив, — пробормотал Фодя, прыгая вокруг. — Еще не такое бывает, девушка! Мир-то вон как велик! Планета! — уважительно прикрикнул он. — А дедусей меня не называй!