Галюша решительно предложила зайти всем оставшимся (Люде и Петру), к ней домой, в ее квартиру из двух уютных комнат, благо мужа с сынишкой десяти лет она отправила в деревню — отдыхать.

Шли — даже по земле — осторожно. Лестница была скрипучая, деревянная, и квартирки, как норки, теснились здесь плотно друг к другу. Но у Гали оказалось очень родимое, вовлекающее гнездо, где можно было быть самим собой. Дружелюбно расселись за столиком с простой клеенкой, у окна, за которым трепетал клен.

Галя быстренько собрала — для уюта — маленький ужин под ту же наливочку, которая у нее была неиссякаемая.

Но внезапно — за стеной, в соседней квартире — раздался резкий истерический крик, послышалось падение чего-то тяжелого и затем: не то ворчание, не то сдавленный стон.

— Ох, как раз с этой квартирой беда, — вздохнула Галя, — ведь там живет Ира.

И она посмотрела на Люду. Петр немного заволновался — по интеллигентской привычке.

— Ничего, ничего, Петр, — и Галюша сладко опрокинула в себя рюмку с наливочкой. — Люда знает, у нас в доме жильцы все смирные, бывалые, ну, конечно, Мефодий со странностями, но только одна эта семья Вольских не удалась. И как раз наши соседи.

Крик повторился.

— А что за Ира, что за суровая женщина? — спросил Петр.

— Какое! Девочка 13 лет.

— Ого!

— Она кого хошь на себя наведет, хотя сама в малых летах. Я, Люда, скажу, что нарочно своего Мишку в деревню сплавила. А то боюсь: Ирка попортит.

— Хороша! — вставила Люда.

— Да, у нее глаза-то какие, Люд, тяжелые, и опять же безумные, ты сама мне говорила, — ответила Галюша, взглянув на невидимый во тьме клен. — Потом, Зойка, ее мачеха, мне рассказывала, что она крест нательный чей-то украла и оплевала… Ну, зачем это ребенку, она ж не понимает в этом, а так ненавидит крест изнутри. Тут что-то не то!

— Месть за детские крестовые походы. — Рассмеялся Петр.

— И все-таки ее жалко, Ирку, — поправила Галюша.

Опять раздался истерический крик.

— Я б сынка своего и на лето при себе оставила, да боюсь Иркиного разврата. Хоть с квартиры съезжай, — совсем задумалась Галя.

История Иры — по большинству источников — была такова. В тяжелые, послевоенные годы ее мать-одиночка побиралась вместе с ней, с малолетней девочкой, по деревням и городам, где-то в запредельной глуши, в Сибири.

Однажды мать забрела на край маленького города, в какое-то общежитие, на отшибе, где жили рабочие какого-то далекого племени, собранные Бог весть откуда. Хотела мать чего-нибудь попросить у них и сплясала для этого, по своему обыкновению. Но вместо отдачи рабочие эти, убив, съели ее, а про девочку-малютку позабыли. Ели они ее в большой общежитской столовой, сварив предварительно в котле. А забытая девочка ходила между ними, сторонилась и молчала, глядя как они ели.

Потом один рабочий, наевшись, пожалел ее, спрятал, и затем вывел в город. Говорили потом, что девочка все-таки не осознала в точности, что случилось с ее матушкой-плясуньей.

В городе ее приютили добрые люди, потом передали другим людям, потом официально выяснилось, что ее мать съели, и это было записано в закрытой Ириной характеристике, в детском доме. Прочитала как-то эту характеристику бездетная тридцатилетняя женщина Зоя Вольская, сама плясунья и шалунья, застрявшая в сибирском городке проездом из Москвы. И пожалев сиротку, особенно потому, что с ее матерью так обошлись, взяла девочку к себе, в Москву, в дом номер восемь.

Жила Зоя там в квартире вместе со своим оголтелым мужем Володей и со своей матерью Софьей Борисовной, старухой со скрытыми странностями.

И жизнь Иры потекла более или менее нормально, до тех пор пока у нее самой не обнаружились — уже открытые странности. Но до этого все шло хорошо. Зоя, правда, все больше и больше спивалась, лихо и неестественно: красавица она была, хотя и не нашедшая себя. Володя был чуть дурашлив, хотя в тоже время чересчур строг; тайно сожительствовал он и со своей тещей, Софьей Борисовной, со старушкой, но это было как-то вне его сознания и мимоходом. Зато Софья Борисовна заботилась о нем. Зоя же об этом ничего не знала: ее и саму несло Бог весть куда, и она нередко пропадала целыми ночами. Ира же росла здоровой девочкой. Жильцы были кругом тихие, радушные, и проникновенные: Иру никто не обижал. Ненормальность у Иры обнаружилась как раз с того времени, когда у нее, у ребенка, появился почти взрослый ум. И вообще многое у нее было связано с умом. Все это достигло кульминации совсем недавно, когда Ира предложила Володе оставить Зою и сожительствовать с нею одной. Зоя потом, ругаясь, рассказывала об этой истории Гале. А до этого была дикая, неостановимая похоть, которая бросала Иру от мужика к мужику, в сад, в канаву, куда угодно…

Этим она совсем свела с ума своих новых радетелей. Была она девочка крупная, в теле, с брюшком, несмотря на детство, и с быстро развивающимся, как змея, острым умом. Уже в одиннадцать лет она страстно мечтала устроить свою жизнь, поскорее стать взрослой, чтобы пожить по-своему, в сладости и независимо.

В двенадцать лет она потеряла свое девство в пионерском лагере, с пионервожатым, которого умудрилась сама же соблазнить. Ее чудовищная безудержность в этом отношении переполошила весь двор, и все ее стали сторониться как чумы. Даже в школе недоумевали, и не знали что делать, стараясь не замечать…

Действительно, ее сладострастие не знало границ: даже во время приготовления домашних уроков, она звала Володю и терлась около него, пока он, полупьяный, объяснял задачку.

Простая подушка превращалась для нее в стимул страсти, и пот наслаждения все время стекал по ее лбу.

Особенно выводило это из себя Зою. «Я когда-нибудь удушу ее», — думала она в тишине. Особенно бесила ее эта наглость и беспрерывность сладострастия любым путем, в соединении с детским пухлым личиком и невинными годами. Было и еще нечто тайное, что, может быть, больше всего изводило Зою изнутри.

А ум у девочки продолжал развиваться не по дням, а по часам. Она уже творила невероятные подлости. И во всем этом виделось желание жить, жить, чтобы расширить поле сладострастия, чтоб стать скорее взрослой, чтоб не упустить свое…

Детишки пугались Иры и удирали от нее. А ее расчетливость приводила в ужас жильцов, которые любили другую жизнь.

Люда познакомилась с Ирой почти сразу же, как переехала сюда, в дом номер восемь по Переходному переулку. Первым делом Ира попыталась и ее соблазнить: вообще ей было все равно, кого «соблазнять» и чего (хотя бы угол стола), и она уже имела опыт любви с девочками. Люда, утихомирив ее и отстранив, стала тем не менее страшно жалеть ее, сама не зная почему. Хотя жалеть ее было трудно: она непрерывно делала посильные подлости кому могла. Вот тут ее «расчетливость» разрушалась силою детской импульсивности и бесконтрольности и она порой вызывала к себе ненависть и отвращение, хотя жильцы умудрялись ото всего быть отключенными.

Однако Мефодий пристально раскрывал на нее свой болотный зрак. Выл он только не раз, глядя на нее, а на других никогда не выл. Было в ней, ко всему, еще что-то тяжеловатое, страшное, и это «что-то выражалось во взгляде, который одновременно был каменным и безумным, как определили этот взгляд Галюша с Людой.

— И чего она так мир етот любит, — ворчал пьяный инвалид Терентий. — Ведь в етом миру, ее мать на ее глазах съели… Что ж у нее за глаза после этого такие жадные? Другие бы после такого ни на что не глядели, а у ей…

И он махал хмельной рукой.

Да, жадна была Ира до жизни, но любила «етот» мир Ира по-своему.

Такова была эта девочка, чей крик раздавался за непрочной стеной Галюшиной квартиры.

— Позвать милицию что ли, — не выдержала наконец Люда.

— Ежели будет так дальше, то позовем, — неуверенно пробормотала Галя.

Однако вскоре шум затих, но потом дверь Галиной квартиры распахнулась, и на пороге появилась сама Зоечка, растерзанная и с папиросой в руке.