Утро встретило проснувшихся Люду и Галю вездесущим солнцем: его лучи уже вовсю согревали комнатку. Крик радости слышался с улицы. К тому же было воскресенье. Во дворе уже что-то происходило: толстый человек катался по траве, возле сарая, пытаясь уловить свое бытие.

Люда с Галей убежали сразу к озерку: искупаться по-раннему. И были, проходя мимо одного дома, поражены, как отдыхали, лежа на раскладушках в саду, две женщины. Отдыхали неподвижно, таинственно, уйдя в себя, и словно где-то внутри ужасаясь своему бытию. И в то же время объятые сознанием какого-то бесконечного и жуткого владения — владения своим бытием.

На озерке было нелюдно, по-деревенски тихо и тепло. Две девушки нежились на песке, замерев. Еще кто-то был в воде…

— Как бы не погибнуть, — мелькнуло вдруг в голове у Люды, — в воде-то этой…

Тут же подул легкий ветерок…

А возвращаясь после купания домой, они увидели во дворе Иру. Разнузданной походкой, веселая и довольная девочка ковыляла прямо к подругам. В руке ее был мяч: видно только что играла с девочками и ребятами в волейбол.

— Давайте поиграем, — сказала она.

— Играй с детьми, ишь ты, — промолвила Галя.

— Ну, я поиграю с ней немножко, — ответила Люда. — Отдохну чуть-чуть.

Это было как-то уютно и забавно — играть вдвоем во дворе в простой волейбол без сетки: ребенок тринадцати лет и взрослая женщина. Но Ирины глаза были недетские, и кроме того Люда чувствовала, что Иру мучает, влечет желание. Вернее, не мучает, а полностью совпадает с ее детской волей. Оттого и глаза у нее были такие устремленные.

Наконец, когда играть кончили, Ира тут же подошла к Люде.

— Какая ты толстенькая, Ира, — проговорила Люда, — вредно там<к> много есть.

— Почему ты не со мной? — прямо спросила Ира.

— Ты опять за свое?

— Почему ты не хочешь со мной быть?

— Ты понимаешь, что говоришь?!

— Эх, скорей бы мне стать взрослой и жить по-своему. Никак не дождусь.

Человек, который катался по земле, пытаясь уловить свое бытие, теперь уже сидел на траве и с умилением глядел в одну точку. В то же время было такое впечатление, что он потерял что-то, и вид его был взъерошенный и лихой.

— Ира, скажи, почему ты оплевала крест?

— Я тебя заметила давно, — спокойно ответила Ира, не обращая внимания на ее слова. — Какое у тебя нежное тело, не у всех такое бывает. Почему так? Отчего у тебя такое?

— Что ты мелешь? У всех женщин такое.

— Нет, у тебя особенное, — сурово сказала Ира и вдруг погрозила ей пальцем.

— Ира, покажи-ка мне свои ладошки, обе.

Ира пристально, как-то не по-детски, взглянула на нее.

— Гадать? Не хочу.

— Почему?

Ира замолчала. И вдруг спокойно, неуклюже повернулась к Люде.

— Если будешь со мной, то…

— Ирка, молчи, молчи, дура… плохи твои дела, хочешь я тебе помогу, съезжу с тобой… Ведь что творилось ночью у вас!

Ирины глаза вдруг расширились от страха. Она неожиданно вспотела.

А вдали, в закутках уже тихо кувыркался Мефодий. Наступило долгое молчание. Вскоре страх у Иры исчез. Она присела на скамейку, рядом с Людой, и замерла. Вся ее поза теперь выражала бесконечное внутреннее сладострастие. И даже тело чуть колебалось в такт этому сладострастию. Но взгляд был суров, не нежен.

— Смотри, девочка! — вдруг повинуясь какому-то голосу воскликнула Люда и встала со скамейки.

Мяч покатился по траве, тронутый ее ногой. Люде стало страшно. А Ира уже смотрела куда-то вдаль, в сторону.

Люда тихонько ушла.

На другой день она решила покинуть свой дворик и съездить в Москву, в центр, к «своим». Люда сначала поехала на трясущемся трамвайчике; проезжая мимо кладбища, она заметила спешившую Анастасию Петровну, всю в черном, словно та была монашка теней.

«Свои» были разбросаны по всей широкой матушке-Москве, а ведь раньше все сосредотачивалось в центре. Там и сейчас оставались многие…

Приехав, она решила завернуть в тихие арбатские переулочки; там были два великих «гнезда», две квартиры, два «центра», где собирались новейшие искатели Вечности.

На одной из них собирались она и ее друзья. Они были связаны с индуизмом, с концепцией Атмана, высшего бессмертного Я, заложенного в человеке, которое не только надприродно, но и отличается от человеческого Эго, ума и индивидуальности, ограниченных и временных. Следовательно, по существу — согласно этой доктрине — высшее Я, Атман, есть не что иное, чем Бог, Брахман (Абсолют), и высшее Я человека, таким образом, неотделимо от Божественной реальности, которая едина метафизически, но не «математически».

Пути к этому высшему Я были известны из древней Традиции. Существовал Учитель, получивший инициацию… И сама их группа была только частью глубинного движения…

Но дело заключалось не только в этом. Для многих участников этого движения — в начале всего лежал собственный опыт, опыт поиска и реализации в самом себе высшего божественного «Я» и жизни в нем. Этот их опыт как бы чуть-чуть преображал «традиционный индуизм», в теорию и практику которого вносились существенные дополнения и «поправки». Некоторые даже сами по себе приходили к этой практике, открывая свои методы, и только потом узнавали, что нечто близкое — по цели — существует и в Индии. Да и сама метафизическая духовная окраска, сам опыт своего высшего «Я» был неожиданно-особенным. Поэтому многие группы считали себя последователями «русского индуизма». Существовали также в этом движении и «ответвления», иногда уже совершенно оригинальные…

Люда чуть бледнела от нежности к своему бытию, когда думала обо всем этом…

Приближаясь к Арбату, вспомнила она и о другой квартире, где собирались те, у которых она бывала редко, и там творилось порой нечто еще более таинственное, чем «преображение в Божество». Она слышала там иногда такое ошеломляюще загадочное, жутковатое, от чего подкашивались ноги и волосы вставали дыбом, но потом все тонуло в фантастическом смехе — когда она сидела среди них, дружески принятая, за старинным огромным столом.

Иногда она слышала что-то подобное от Кости, человека с портфелем, как его называли, который был как бы соединительным звеном между разными метафизическими кружками. Костя часто изумлял Люду: откуда он черпает столько невероятного, когда вдруг перечеркивалось все и ум отрекался от постигнутого. И подтексты, подтексты, подтексты, которые как волны уносили сознание в новые состояния.

Люда, охваченная всеми этими воспоминаниями, зашла в уютное арбатское кафе, недалеко от метро. Взяла кофейку и сигарет. Огромный великий город жил своей жизнью, в ее разных пластах, в том числе и глубинных, неуловимых и странных. Люда вся пронизывалась токами, исходящими от эзотерической Москвы.

Она снова вспомнила Костю. Но на сегодня было достаточно подтекстов. Она подумала о себе, о своем спасении в собственном вечном Я, и о том, что она должна помочь другим, той же своей Гале, у которой такая верная утробность и интуиция, но столько провалов… Она, например, смутно, не вплотную улавливала всю пропасть между бытием в форме так называемой жизни и надприродным вечным бытием внутри высшего Я…

Люда встала и вышла из кафе. Через десять минут она была во дворе у небольшого деревянного уютного домика, затерянного среди громад новых зданий. Постучалась. Раздался веселый голосок хозяйки одного из дополнительных «неофициальных» салонов, где часто устраивались читки.

— Как ты вовремя, уже собрались, — хихикнула хозяйка, — даже Костя объявился, как с гор.

Люда вошла. В комнате за большим круглым столом сидели несколько человек, другие бродили по комнатам.

Костя, разливая чай, хмуро-внимательно посмотрел на Люду. Чай как-то сгармонизировал обилие вина. На этот раз «сборище» было чисто литературное, в очень редком составе. Никаких крайне метафизических разговоров, понятных лишь посвященным. Читать должен был молодой человек, чуть-чуть восторженный, свою прозу. То был начинающий подпольный писатель, но уже отмеченный вниманием знаменитых «неконформистов», в том числе метафизиков. Один рассказ назывался «Лунный знак голого человека», второй — «Пузырь в лесу». Сразу как-то стемнело, то ли закрыли окна, то ли еще что; вспыхнули свечи на столе; все затаились; некоторые расселись по углам, на полу, со стаканами вина.