– Стреляли по нему?

– Не то слово… Наша танковая пушка, калибром сорок пять миллиметров, его изрешетила.

– Снаряды, значит, берут?

– На нормальной для танкового боя дистанции берут.

– Понятно. Значит, у немецких танкостроителей нам перенимать нечего. А вы пробовали из него стрелять по нашему БТ?

И тут выяснилось, что этого не только не было сделано, но никто и не собирался проводить такие испытания. Зачем, мол?

– Я бы на вашем месте все же попросил бы несколько наших танков. Для чего? Чтобы испытать силу его огня. Вы сами заметили мимоходом, что у него неплохая пушка, хоть и меньшего калибра, чем у БТ.

Военинженер начал сердиться:

– Простите, товарищ корпусный комиссар. Что же вы теперь прикажете делать? Усилить бронезащиту нашего танка, а заодно поставить на него восьмидесятимиллиметровое орудие.

– Не исключаю.

– Еще раз простите, но вы, очевидно, сильны в своем деле, но не в броне.

– Нет, не прощаю. В броне как раз и разбираюсь и всегда разберусь. У меня диплом инженера–металлурга и некоторый стаж работы в бюро, видимо, известного вам профессора Грум–Гржимайло.

Военинженер замер. Потом откашлялся нервно и уже на пониженных тонах стал рассуждать:

– Не всунешь же в танк восьмидесятимиллиметровку. Одно противооткатное устройство займет всю полезную площадь. Увеличится вес, потребуется более мощный двигатель, возрастут размеры танка, а это уже мишень на поле боя.

Артузов возразил:

– Оставим это дело конструкторской мысли. Знаю одно: огневая мощь нашего танка должна превышать огневую мощь любого танка в мире. Я не вижу облегчения от сознания того, что наш танк легко пробивает немецкий, если тот, будучи как танк хуже, может своим орудием поразить наш танк. Не знаю, за счет чего можно достигнуть огневого преимущества, тут уж артиллеристы пусть подумают, но знаю одно: вы успокоились и расхаяли немецкий танк. На вашем месте я повел бы себя не как взрослый человек, которому всегда все заранее ясно, а как ребенок, которому охота все развинтить, до всего докопаться. Иначе стоило ли нам рисковать, добывая новейший немецкий танк?

Военинженер притих, склонил голову, видно было, что он переживал урок, преподанный разведчиком. Потом поднял голову и твердо произнес:

– Спасибо, товарищ корпусный комиссар. Заронили хорошие мысли. Выходит, нам следует еще ох как поворочать камни.

– Совершенно верно.

Военинженер встал, улыбнулся признательно:

– Рад был познакомиться с вами, товарищ инженер–металлург. Нам остается одно – шагать в ногу со временем.

– А лучше – опережать время. В военном деле это очень важно…

Простились они вполне довольные друг другом. Военин–женер, конечно, и не догадывался, сколько нежданных воспоминаний разворошил этот разговор в душе корпусного комиссара. Дело в том, что Артузов всю жизнь не переставал грустить по своей несостоявшейся, так хорошо начинавшейся гражданской профессии. Когда–то, году в восемнадцатом, он думал, что вот очень скоро враги будут разбиты, во всем мире победит пролетарская революция. Отпадет надобность в армии, ЧК, трибуналах, прочих правоохранительных органах. Из всей рабоче–крестьянской милиции придется сохранить разве что регулировщиков уличного движения.

В письме к Грум–Гржимайло в конце 1923 года он писал с нескрываемой грустью: «Очень рад, что Вы с обычной энергией и воодушевлением по–прежнему заняты любимым делом. Жалею, что никак не удается вернуться от административной деятельности к технической, куда меня неизменно и постоянно тянет».

…Прошло несколько недель, и Артузову стало известно, что в одном из артиллерийских конструкторских бюро начата работа над созданием новой, более мощной танковой пушки.

Прогноз Артузова о будущем танков оказался верным. На лучшем в годы Второй мировой войны среднем танке Т–34 стояли пушки калибром уже в 76 и 85 миллиметров, а на тяжелом танке ИС–2 орудие калибром в 122 миллиметра!

…Еще работая в ОГПУ—НКВД, Артузов стал намечать меры по решительной борьбе с японской разведкой. В первую очередь надо было парализовать подрывную деятельность японского военного атташата в Москве и по возможности через него же войти в курс стратегических планов японского Генерального штаба. Вторая задача, стоявшая перед Артузовым, заключалась в том, чтобы активными действиями воспрепятствовать ведению разведки со стороны Японии на советском Дальнем Востоке, «закрыв на замок» государственную границу СССР. Для этого, в свою очередь, нужно было усилить разведывательную работу в Маньчжурии.

На примете у Артузова были молодые толковые люди, по сути, его ученики, уже прошедшие хорошую школу в КРО. В подборе кадров он руководствовался железным правилом: хороший контрразведчик становился и прекрасным разведчиком. Сотрудники Артузова, успешно поработавшие в контрразведывательном отделе, гораздо легче внедрялись во вражеские зарубежные разведцентры, полицию, жандармерию, правительственные учреждения, реже терпели неудачи, нежели те, кто не обладал опытом ведения контрразведки. Артузов виртуозно владел методом внедрения в антисоветские зарубежные центры искусно подобранных сотрудников и патриотически настроенных людей – добровольных помощников чекистов.

Изучая материалы о японской разведке, Артузов исподволь подыскивал людей, способных выполнить задачи. У него подобрались хорошие помощники, имевшие солидный опыт контрразведывательной работы, в том числе и против японской агентуры в СССР.

Вскоре пришел и первый успех.

…С некоторых пор чекисты заинтересовались личностями двух японских офицеров, работавших в Москве: Камацубара и Миямото. Оба они, как было установлено, занимались военным шпионажем. Но наблюдение установило и другое: офицеры усердно предавались также пьянству, разврату и стяжательству. В конечном счете у них вырос такой хвост недопустимых, с точки зрения любого начальства, компрометирующих проступков, что они были согласны на все, лишь бы сомнительная слава о их московских «подвигах» не докатилась до Токио. Этим и воспользовались чекисты. Так, однажды Камацубара настолько напился вместе с любовницей, что потерял ключи от сейфа в кабинете своей квартиры…

В результате кропотливой настойчивой работы чекистов советское правительство было полностью в курсе захватнических замыслов японских милитаристов на Дальнем Востоке. Позднее в советских газетах были опубликованы материалы, неопровержимо изобличающие перед всем миром агрессивный курс тогдашнего милитаристского правительства Японии.

Однажды Артузову позвонил Гудзь и попросил разрешения зайти к нему.

– Конечно, заходите, – ответил Артур Христианович.

Бориса Гудзя он помнил еще юношей. Его отец, агроном Игнатий Гудзь, принимал участие в революционном движении на Херсонщине с 1892 года. Борис был когда–то студентом Горной академии, служил в Красной армии. В ВЧК он пришел по рекомендации старого профессионального революционера Александра Дмитриевича Цюрупы, заместителя Ленина по Совнаркому. Гудзь долгое время работал в КРО под началом Пузицкого и Стырне, принимал участие в операции «Трест», проявил себя хорошим, инициативным сотрудником. Несмотря на большую занятость, сумел заочно окончить двухгодичный философский курс при Институте красной профессуры. Сослуживцы–коммунисты избирали его секретарем партийной организации Контрразведывательного и Особого отделов.

Как талантливого разведчика знал Артузов и близкого друга Гудзя – такого же молодого Александра Агаянца.

В ноябре 1931 года неожиданно для многих начальником Особого отдела был назначен украинский чекист Израиль Леплевский.

Борис Игнатьевич рассказывал автору: «Когда стало известно, что к нам на отдел переводится с Украины Леплев–ский, я понял, что надо спешно уходить. У Леплевского была прочная репутация великого мастера в соответствии со своей фамилией лепить липовые дела. Я заниматься подобными мерзостями не намеревался. Нас в КРО Артузов не так воспитывал. Тогда я и Саша Агаянц немедленно подали рапорты, чтобы нас послали работать в Сибирь».