Присмотритесь попристальней, и вы увидите, что это по натуре глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности».

— Позавидуешь темпераменту «неистового Виссариона»! — восклицает Татьяна.

— Мне бы хоть малую частицу его таланта и темперамента, — вздыхает Андрей. — А ведь он так гневно не кого-нибудь, а писателя, о котором в том же письме вон что писал: «Да, я любил вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный со своей страною, может любить ее надежду, честь, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса». Кто еще решился бы сказать такое автору «Мертвых душ»? Но вот, кажется, и Настя!

Он спешит к входной двери и стремительно распахивает ее. У порога стоит Настя с тортом в руках и авоськой, полной свертков.

— Я так и знала, что вы из-за меня бегали по магазинам! — укоризненно говорит Татьяна. — Я ведь к вам по делу…

— Вовсе не из-за вас, мы и сами любим полакомиться. Пока я буду готовить ужин, расскажите, пожалуйста, что у вас нового.

Татьяна кратко сообщает все, что узнала от Лазарева, и спрашивает, помнит ли Настя комиссара милиции Ивакина.

— Еще бы не помнить! — отзывается Настя. — Ивакин, правда, тогда полковником был…

— Тот день у меня на всю жизнь в памяти останется, — перебивает Настю Андрей. — И не потому, что чуть было богу душу не отдал, а потому, что именно тогда окончательно прозрел.

— А как по-вашему, только ли инсценировку общения со всевышним затевал магистр Травицкий?

— Теперь не уверен в этом. Была у него, пожалуй, еще какая-то цель.

— Не будем пока ломать голову над этим, — говорит Татьяна. — Но у меня тоже к вам вопрос: где сейчас Травицкий? Не знаете? Мы тоже пока не знаем. А был в Одесской духовной семинарии. И знаете вместе с кем? С Корнелием Телушкиным. Да, тем самым, о котором я вам в свое время рассказывала. Он тоже теперь богослов. Духовную академию, оказывается, окончил.

— Чудеса! — качает головой Десницын.

— Непонятно, только, почему Телушкин убыл вдруг куда-то. Предполагается, что в другую семинарию…

— Убыл, говорите? — оживляется Андрей. — Уж не в нашу ли, Благовскую? Сообщил мне мой дед Дионисий, что в семинарии у них преподаватель новый.

— А зовут его как? Не отцом ли Феодосием?

— Именно отцом Феодосием! Так это Корнелий Телушкин, значит?

— Похоже, что он…

— А что, если бы тебе самому в Благов съездить? — предлагает Настя. — И деда навестишь, и к отцу Феодосию лично присмотришься. Я думаю, Дионисию Дорофеевичу не трудно будет тебя с ним познакомить.

— Не возражаю, — соглашается Андрей.

— Может быть, и вы с ним, Татьяна Петровна? — обращается Настя к Груниной. — Без вашего руководства Андрей может ведь все дело испортить. Остановитесь у моих стариков под видом дальней родственницы. Я их предупрежу и подготовлю. Дома моих родителей и деда Дионисия стоят друг против друга, так что вы будете все время с Андреем рядом.

— Боюсь, как бы мой приезд не насторожил «отца Феодосия».

— Чем? В городе, кроме местной милиции, вы для всех — «прекрасная незнакомка».

— Будем считать, что вы меня уговорили, — улыбаясь, соглашается Татьяна.

За чаем они шутят, говорят о разных пустяках и ни слова о Вадиме и Варе, будто боятся вспомнить об этом. Даже когда Андрей пытается завести разговор об Олеге, Настя незаметно толкает его локтем в бок, и он умолкает. Но зато, когда Настя посылает его за чем-то на кухню, Татьяна сама заводит разговор о Рудакове.

— У меня такое впечатление, что вы все меня в чем-то вините. Может быть, даже не вслух, а молча, про себя… Считаете, наверное, что я не права в наших взаимоотношениях с Олегом. Могу я с вами поговорить откровенно?…

— Подождите, — шепчет Настя. — Сейчас ушлю куда-нибудь Андрея… Сходи-ка к Мартыновым, Андрюша! — повышает она голос, чтобы Андрей услышал ее на кухне. — Возьми у них наш магнитофон, я хочу Татьяне Петровне свою фонотеку продемонстрировать… — Теперь мы можем спокойно поговорить, — подсаживается Настя поближе к Груниной, когда Андрей уходит. — Мартыновы — это наши соседи, от них он так быстро не вернется. А теперь о ваших взаимоотношениях с Олегом. Если хотите знать мое мнение, то я просто вас не понимаю…

— Чего же именно не понимаете? Того, что у нас с Олегом отношения не складываются? В этом я и сама пока не разобралась. Олег вам что-нибудь говорил…

— Ну что вы, Татьяна Петровна! Вы же знаете Олега, разве он станет об этом… Но нам казалось…

— Ах, вам казалось, что у нас все должно завершиться так же, как у Анатолия с Мариной или как у вас с Андреем? — с едва сдерживаемым раздражением перебивает Настю Татьяна.

— Зачем же так упрощать, Татьяна Петровна? У нас с Андреем тоже было не так уж просто.

— Я не упрощаю, а уточняю, — невесело улыбается Татьяна, досадуя на себя, что затеяла этот разговор. — Но, в общем-то, вы ждете от нас чего-то близкого к такому финалу. Для этого Олег должен бы был хоть сказать мне о своих чувствах…

— Значит, он почувствовал, как будет встречено его признание. А вы не догадываетесь разве, что он вас любит? Какие слова могут сравниться с этим?

— Я и не ждала от Олега никаких признаний, — взяв себя в руки, уже спокойно говорит Татьяна. — Однако вы принимаете только сторону Олега, а подумал ли кто-нибудь, каково мне? Мы с вами примерно одних лет, и вам легко было бы понять меня…

— Как — одних лет? — восклицает Настя. — Разве вам тридцать пять?

— Мне тридцать четыре, а ему двадцать восемь. Вот какая, как говорится, арифметика, — снова грустно улыбается Татьяна.

— А Олег знает об этом? — спрашивает Настя наконец.

— Мы с ним об этом не говорили. На вид мне, пожалуй, не дашь столько, и ему, наверное, кажется…

— Ничего ему не кажется, Татьяна Петровна! — укоризненно качает головой Настя. — Человеку, который любит вас так, как Олег, не до ваших анкетных данных. Как же вы этого не понимаете?

— Наверное, я действительно чего-то не понимаю, — почти равнодушно произносит Татьяна.

Насте становится вдруг очень жаль Татьяну, и она порывисто обнимает ее:

— Простите меня, ради бога! И пошлите к черту всех, кто лезет к вам в душу, в том числе и меня. Вы с Олегом и сами во всем разберетесь, правда ведь?

— Правда, Настя…

В это время хлопает входная дверь, и появляется Андрей с магнитофоном.

— Еле вырвался от этих Мартыновых! — отдуваясь, говорит он. — Заставили-таки выпить за здоровье главы семейства. У него сегодня день рождения.

По паспорту Телушкину сорок, но выглядит он гораздо моложе, и у шестидесятилетнего ректора Благовской семинарии язык не поворачивается называть его отцом Феодосием. И вообще неприятен ему чем-то этот выскочка, которому без защиты диссертации собираются присвоить звание магистра богословия… Его эрудиции проповедника можно, конечно, позавидовать, но все это ректору не по душе. Что, однако, поделаешь, если у отца Феодосия «рука» в епархии, как говорят прихожане. А скорее всего, покровители его где-то повыше, так что лучше с ним не связываться.

Все эти беспокойные мысли приходят в голову ректору бессонной ночью. Хоть и грехом считает, но принял он сегодня на ночь снотворное, да не подействовало, видно. От неприятных мыслей теперь не уйти. Нужно было не поддаваться уговорам Феодосия.

Сам он, и как ректор, и как духовное лицо, всегда был против новшеств. Воззрений обновленческого митрополита Введенского и других реформистов православной церкви он никогда не разделял и в душе, видит бог, всегда будет против этого. Ибо до какого же предела может видоизменяться религия, оставаясь религией?

Жизнь, правда, идет, а господь не желает ни во что вмешиваться, вот и стареют многие догмы. Православие не одно столетие утверждало богоустановленной царскую власть. В этом была сущность всего того, чему учило Евангелие, смысл всех православных канонов и сама душа православного христианства. Но царская власть оказалась зыбкой. Пришлось приспосабливаться и, как говорит отец Феодосии, «проявлять гибкость, пока позвоночник не сковали соли полиартрита».