— А зачем все-таки их мастерство богословам?

— Богословам, может быть, и ни к чему, а вот Корнелию Телушкину, наверное, зачем-то понадобилось. Он из той породы людей, у которых авантюризм чуть ли не в крови… Не думайте только, что я солидаризируюсь с Чезаре Ломброзо и его теорией «преступного человека». Я никогда не видела Корнелия Телушкина, но не сомневаюсь, что у него нет ни одного из тех анатомо-физиологических признаков, по которым Ломброзо определяет «прирожденных преступников». Но с его объяснением прирожденной преступности нравственным помешательством я бы могла согласиться, правда, с некоторым изменением этой формулировки. Я бы отнесла авантюристов, подобных Корнелию Телушкину, к лицам, страдающим врожденной патологией нравственности.

— А я бы к вашей поправке сделал еще одну: назвал бы такую патологию не врожденной, а благоприобретенной и не такой уж неискоренимой к тому же.

— Иду и я на уступки, — улыбается Татьяна. — Да, болезнь, пожалуй, не наследственная в биологическом смысле, но у Корнелия она очень запущенная и потому неизлечимая.

— Не буду спорить с вами, Татьяна Петровна, в теории вы сильнее меня. В связи с этим задам один вопрос: буржуазные криминалисты все еще следуют антропологической школе Ломброзо?

— По-прежнему, Евгений Николаевич.

— А то, что по почерку, согласно Ломброзо, можно почти безошибочно определить врожденный «преступный тип», тоже ими признается?

— Не с такой категоричностью, как у Ломброзо. Он ведь считал, что по почерку можно установить не только преступный характер, но и род и вид совершенного преступления. У убийц и грабителей он находил такие характерные, по его мнению, особенности, как удлинения, криволинейность и мечевидность верхних и нижних окончаний букв. А в почерке воров по его теории преобладают широкие закругленные буквы.

— Хорошо, что эта теория не взята на вооружение нашей криминалистикой, — смеется Лазарев, — а то меня пришлось бы не только снять с работы, но и привлечь к уголовной ответственности, как явного убийцу и грабителя. Обращали вы внимание на мой почерк? Вот взгляните-ка тогда на мою докладную записку начальству. Видите, какие у меня удлиненные буквы с мечевидностями в верхних и нижних окончаниях? Придется все это быстренько отпечатать на машинке, а то как бы кто-нибудь не придрался.

— Вы все такой же веселый и добрый человек, Евгений Николаевич. С каким бы удовольствием снова вернулась я под ваше начальство…

— Так в чем же дело?

— Теперь уж поздно, да и несерьезно уходить из аспирантуры спустя полтора года. К тому же и над диссертацией немало потрудилась за это время.

— А если бы я вас попросил помочь нам разыскать Маврина, не жалко вам будет отпуск на это ухлопать?

— Не думаю, что на это уйдет весь отпуск.

— Думаю, что вам небезынтересно будет знать, что поиском Маврина занимаемся мы не по нашей только инициативе. К нам поступили официальные заявления от дирекции завода, на котором он работал, и от профессора Кречетова.

Лазарев снимает трубку и набирает номер одного из отделов Министерства внутренних дел.

— Здравствуйте, Виктор Павлович, это Лазарев вас беспокоит. Нет ли чего-нибудь нового об отце Феодосии?

— Уехал куда-то этот «отец», Евгений Николаевич, — отвечает Лазареву Виктор Павлович. — Нет, не в командировку, а совсем. Потерпите денек-другой — выясним. Проявлять интерес к нему официально пока не следует. Кстати, знаете, кто еще преподает в Одесской семинарии? Магистр Травицкий.

— Значит, после скандала он не был отлучен от церкви?

— Выходит, что нет. Но не это главное… Не кажется вам примечательной сама встреча Телушкина с Травицким?

— Это может быть и чистейшей случайностью, — замечает Лазарев после небольшого раздумья.

— У меня нет такой уверенности. Но даже если допустить, что встретились они случайно, то, находясь рядом, не могли не оценить друг друга и нашли, наверное, общий язык.

— Но ведь они довольно разные…

— А по-моему, у них много общего, потому что фанатизм Травицкого тоже на грани авантюризма.

— Вы имеете в виду его неудачный эксперимент общения со всевышним?

— В этом эксперименте было много неясного.

— Велось ведь следствие по этому делу.

— Травицкий все тогда свалил на бывшего взрывника Серко. Тот был постоянно пьян и потому почти невменяем, но я не сомневаюсь, что дом он заминировал по заданию Травицкого. Магистру это дорого могло обойтись, если бы не заступничество главы местной епархии. Он считал Травицкого одержимым защитником веры, действовавшим «в помрачении сознания».

— Но Травицкий был все-таки осужден.

— Всего на год. А когда вернулся, духовенство снова приняло его в свое лоно да еще великомучеником, наверное, объявило. Православная церковь кого только не возводила в ранг божьих угодников и святых! В Благов, однако, они не решились его вернуть, устроили в Одесскую семинарию.

— Виктор Павлович, вы мою бывшую сотрудницу, старшего инспектора Грунину, помните? Примите ее, пожалуйста, и ознакомьте с делом Травицкого поподробнее. До свидания, Виктор Павлович, еще раз большое вам спасибо!

Положив трубку, Лазарев довольно улыбается.

— Сосватал я вас комиссару милиции Ивакину, Татьяна Петровна. Это тот самый, который помогал благовским сотрудникам нашего министерства расследовать дело магистра Травицкого. Его хорошо Настя Боярская знает. Или она теперь Десницына?

— Нет, оставила свою девичью фамилию. Дайте мне телефон комиссара.

Грунина условилась зайти к Насте часов в восемь, когда та вернется с работы. Но дома Татьяна застает одного Андрея. Настя, оказывается, задержалась где-то и вот-вот должна прийти.

«Скорее всего, зашла в магазин купить что-нибудь на ужин в связи с гостьей», — решила Татьяна.

Андрей явно рад ее приходу, не знает, куда посадить.

— Вы не суетитесь, пожалуйста, Андрей Васильевич, — говорит Татьяна, — я у вас дома ведь не в первый раз.

— Я не суечусь, Татьяна Петровна, — смущенно улыбается Андрей, — просто не обучен светскому обхождению, как говорится, и потому у меня все так нескладно…

— Терпеть я не могу этого «светского обхождения»! — восклицает Татьяна. — Обойдемся как-нибудь и без него, мы ведь с вами старые друзья. Ну, как вам «живется» в аспирантуре?

— Интересно, но иной раз вздыхаю по инструментальному цеху, из которого пришлось уйти.

— А мне казалось, что наука вам ближе.

— На заводе мне были нужны умные, талантливые руки, в аспирантуре светлая голова, долговременная и оперативная память, говоря языком кибернетиков. А у меня, наверное, руки талантливее головы.

— Ну, голову-то всем нам нужно бы получше, не поднимать же из-за этого руки вверх?

— Я и не поднимаю. Вздыхаю только. Очень трудно постичь все, что открывается взору. Не хватает целенаправленности, мысли разбегаются от многообразия проблем…

— К проблемам атеизма не охладели еще?

— Напротив, с большим увлечением работаю над своей диссертацией о буржуазных фальсификаторах корней религии на Руси и о положении церкви в Советском Союзе. Стараюсь вникнуть в суть утверждений некоторых преподавателей православных духовных академий в Нью-Йорке и Париже, считающих, что русский народ был, есть и остается «народом-богоносцем».

— Что вы, Андрей Васильевич, неужели до сих пор тужатся над этими проблемами православные богословы?

— Изо всех сил пытаются запутать этот давно уже решенный нашими историками вопрос, — смеется Андрей. — А что касается русского православного духовенства и религиозности русского народа, то лучше Белинского в его гневном письме Гоголю никто, пожалуй, не сказал. Я вам сейчас прочту кое-какие строки из него.

Андрей достает из книжного шкафа книгу с закладками, открывает нужную страницу и почти декламирует:

— «Неужели же в самом деле вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества? Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочку и попова работника. Не есть ли поп на Руси для всех русских представитель обжорства, скупости, низкопоклонства, бесстыдства? И будто всего этого вы не знаете? Странно!..» Слушайте дальше, — перелистывает страницу Андрей. — «По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиетизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почесывая себя кое-где. Он говорит об образе: годится — молиться, а не годится — горшки покрывать.