Поднимая бокал, Джонатан улыбнулся мне.

Сабрина от радости очень волновалась, а у Софи, как я заметила, опустились уголки губ. Бедная Софи, она опять в который раз думала обо всем, чего она лишена.

По щекам Сабрнны текли слезы.

— Успокойся, успокойся, мама, — говорил Дикон, — это радостное событие.

— Это слезы счастья, мой дорогой мальчик, — проговорила она. — Я понимаю, это единственное, чего вам не хватало для полного счастья.

Ребеночек… у Лотти… и еще один внук у меня. Я надеюсь дожить до его рождения.

— О чем говорить, — сказал Дикон. — Конечно, ты доживешь и увидишь его. Я приказываю тебе, а Лотти говорит, что ты всегда подчиняешься мне.

Они выпили за будущее, и на кухне слуги пили за наше здоровье.

Разговоры за столом шли главным образом о младенцах. Моя мать рассказывала о рождении моего брата и о моем, она говорила о беременности так, словно это самое увлекательное занятие для всей женской половины рода человеческого.

— Полагаю, — сказал Дикон с притворным смирением, — эта тема теперь будет преобладать в наших беседах в течение будущих месяцев. Вряд ли мы что-то еще сможем обсуждать.

— Во всяком случае, это гораздо полезнее для здоровья, чем непрерывные толки о революции, шпионах и несчастных людях, сосланных на каторгу за то, что они высказывают свои мысли, — ответила моя мать.

— Умные мужчины знают, когда надо молчать, — заметил Джонатан. Впрочем, это касается и женщин.

При этом он посмотрел на меня в упор и улыбнулся.

«Да, они с Диконом очень похожи», — подумала я. Должно быть, Дикон поступал подобно Джонатану, когда прокладывал свой путь, чтобы стать одним из самых богатых людей страны и не гнушался никакими средствами. Это называется аморальным и безнравственным. Но мне ли об этом судить? Теперь я понимала, как сильно люблю Дэвида. Однако я сыграла с ним такую злую шутку, какую только может женщина сыграть с мужчиной.

Никогда уже мне не избавиться от своей вины. Она будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь.

Прошло несколько недель. Шел февраль, и хотя еще стоял мороз, но в воздухе уже пахло весной. По утрам я чувствовала себя очень слабой и не вставала до середины дня, а после полудня силы снова возвращались ко мне. Матушка от беременности, казалось, совсем не страдала.

Джонатан не преследовал меня, демонстрируя покорность. По-моему, он видел во мне теперь совершенно другую женщину, во всяком случае, у меня пропало к нему влечение.

Я, бывало, лежала в постели, чувствуя себя жалкой и несчастной, тщетно пытаясь заглянуть в будущее, и часто думала, что гораздо легче переносила бы физическое недомогание, если бы не угрызения совести. Днем мое настроение менялось, потому что болезненное состояние проходило и я чувствовала себя на удивление хорошо.

Тогда я полюбила одиночные прогулки верхом. Скоро придется оставить верховую езду, и мне хотелось напоследок получить от нее как можно больше удовольствия.

Джонатана всецело поглотили собственные заботы; они с Диконом проводили много времени вместе. Иногда они ездили в поместье Фаррингдон, где, я уверена, встречались с лордом Петтигрю. Положение на континенте изменилось. Оптимистические прогнозы оправдались — войны не предвиделось. Было невозможно представить, чтобы страна, ввергнутая в пучину революции, решилась развязать войну.

И все же нужно быть начеку; похоже, об этом помнила вся страна, и было очевидно, что в определенных кругах рос страх. Многих высылали в Австралию за так называемую подрывную деятельность.

Между тем меня занимали собственные проблемы, и в тот февральский день я решила проехаться по окрестностям и поискать признаки приближающейся весны. Я воображала, что время поможет мне справиться со своими проблемами. У меня роды предполагались в сентябре, а у моей матери в августе; и я томилась нетерпением в ожидании этого дня. Я почему-то считала, что как только у меня появится ребенок, он или она, то это принесет мне такую радость, которая преодолеет меланхолию.

Я пустила лошадь шагом. Обычно я не ездила галопом, боясь повредить ребенку, хотя еще слишком рано было беспокоиться об этом. Но я все-таки соблюдала осторожность.

Мне доставило удовольствие видеть пробивающиеся кое-где подснежники первые признаки весны. Да и темно-красные маргаритки очень красиво выглядели на фоне зелени. Вдали река стремилась к морю. Я направилась туда и переехала по деревянному мосту на другой берег. Меня напугал неожиданный крик чибисов. Их крик звучал печальнее обычного.

Скоро запоют все птицы. Вообще, я люблю их слушать. Они такие счастливые, и им нет дела до того, что творится в мире.

Вдруг мне страстно захотелось к морю.

Я вспомнила, как Шарло, бывало, смотрел в сторону Франции печальным, тоскующим взглядом. Где-то он сейчас? Шарло и Луи-Шарль сражались на стороне Франции против Англии. Как чувствовал себя в этой ситуации Шарло? Как ужасно усложняем мы свои жизни.

Уже чувствовался запах моря; надо мной с печальным криком в поисках пищи кружили чайки. Следя за их полетом, я вдруг услышала, как кто-то зовет меня по имени.

— Миссис Френшоу… не могли бы вы подъехать сюда?

Я повернула лошадь в направлении голоса. — Где вы? — крикнула я.

— Здесь. — На берегу показалась фигура, и я узнала Эви Мэйфер.

— Иду! — крикнула я и направила лошадь к ней.

В маленькой бухточке, образованной выступающими валунами, неподвижно лежал человек. Его лицо было белым, глаза закрыты, а темные курчавые волосы прилипли ко лбу. Было похоже, что его выбросила волна. Долли стояла рядом с Эви, а их лошади спокойно ждали хозяек.

Кто это? Эви пожала плечами.

— Не знаю. Мы только что нашли его. Мы услышали какой-то шум, пошли посмотреть и увидели его.

Я спешилась и склонилась к молодому человеку. На вид ему было не больше двадцати.

— Он дышит, — сказала я.

— Кажется, он без сознания.

— Нужно вынести его отсюда, — решила я.

— Мы как раз думали, как это сделать, когда увидели вас.

— Кто-то из нас должен поехать к нам домой за помощью.

Если, конечно, мы не сможем взять его с собой. Как вы думаете, мы можем вынести его и поднять на мою лошадь?

— Попробуем, — ответила Эви.

— Думаю, втроем мы справимся, — заметила я. — Это быстрее, чем ждать помощи. Берите его за ноги, я возьму с другой стороны.

А ты, Долли, пока подержи мою лошадь.

Мы ухитрились поднять его, хотя это было нелегко. Он безжизненно лежал поперек моей лошади, его руки свисали почти до земли.

— Нам придется двигаться медленно, — сказала я.

— Но это все же быстрее, чем посылать домой за помощью, — повторила Эви.

— Тогда трогаемся.

Я села на лошадь, и мы начали наш медленный путь назад в Эверсли.

Вот так мы нашли Альберика Кларемона.

Добравшись до Эверсли, мы сразу же уложили его в постель. Он открыл глаза и посмотрел на нас затуманенным взором.

— Должно быть, он сильно изголодался, — сказала матушка. — Попробуем дать ему немного бульона. Но прежде всего нужно послать за доктором.

Прибывший вскоре доктор сказал, что юноша быстро поправится. Ничего серьезного у него нет, за исключением того, что он очень ослаб и, как мы и предполагали, сильно истощен. Несколько дней отдыха, частое хорошее питание небольшими порциями, и скоро он встанет на ноги.

Слова доктора подтвердились. К концу первого дня юноша уже смог открыть глаза и говорить.

Когда он заговорил по-французски, мы все поняли прежде, чем он успел закончить.

Он бежал от террора в поисках убежища в Англию, как поступало в то время множество его соотечественников.

Его отца отправили на гильотину. Он не сделал ничего плохого, кроме того, что был управляющим в одном из богатых имений на юге Франции. Брат служил во французской армии. Его предупредили, что он взят на заметку как враг революции и он понял, что ему ничего не оставалось, кроме бегства.

Он оставил свой дом и под видом крестьянина пересек всю Францию с юга на север и добрался до побережья. А там уж были способы переправиться через пролив, нашлись бы только деньги; итак, он покинул Францию в уединенной бухте и оказался на берегу такой же уединенной бухты в Англии.