Художественная гимнастка с олимпийским огнем. Можно было решить, будто этот букет ей драгоценен. Будто это первый букет в ее жизни.

– Ты будешь смеяться, – повторил он, – но я приехал просто попросить прощения. За вчерашнее.

Путь оказался недолог – квартирка была невелика. Наташка поставила вазу посреди кухонного стола и обернулась. Нет, положительно у нее глаза просто сверкали. И улыбка не сходила с лица.

– У меня? – с картинным изумлением спросила она.

– Ага.

– Есть мужчины в русских селениях… – с иронией пробормотала она, но чувствовалось, что ей лестно.

– Я почему-то подумал, – стесняясь, сказал Корховой, – тебе вчерашнее было неприятно.

– А перед Валентином будешь?

– С какой радости? – сразу ощетинился он. – Пусть он передо мной сначала извинится!

Она уже метала на стол чашки-ложки, и газ под чайником уже расцвел хищно шипящим, призрачно-синим инопланетным цветком.

– А по-моему, надо… Нет-нет, я не советую – просто мыслю вслух. Тебе самому в первую очередь надо.

– Мы и так все время перед ними виноватые ходим… – угрюмо сказал он.

– Ну да, лучше все время ходить виноватым и злиться за это на себя и на весь свет, чем один раз предложить руку, а уж если ее не примут, тогда плюнуть и больше вообще этого человека в упор не видеть… Ты садись к столу, садись… Чай – он полезный. А хочешь зеленый? Он вообще от семи недуг! Промоет – ни одного свободного радикала в организме не останется!

– А как же я без них?

Она засмеялась. Тон был какой-то ласковый, почти материнский.

– Ты что, не знаешь, сколько от них вреда?

– Да как-то не сталкивался… Руки где помыть?

– А, да… Вон ванная. Полотенце рыжее, справа – для рук.

Он тщательно намылил ладони, потом долго мыл их теплой водой. Потом тщательно вытер. Наташка была просто – так бы и проглотил целиком. Корховой даже глянул в зеркало и, как сумел, пригладил волосы. "Интересно, что же все-таки было вчера в машине, чего Ленька не рассказал? Или он наболтал просто, чтобы меня подогреть?"

Когда он вышел, чай уже был разлит и дымился в чашках. И впрямь какой-то бледно-зеленоватый. Наташка сидела спиной к окну, положив подбородок на сцепленные кулачки, и смиренно ждала. Когда Корховой показался, она сразу подняла на него глаза и с готовностью заулыбалась.

– Я тебе не помешал? – осведомился он.

Она захохотала.

– Ну до чего ты тактичный! Спасу нет! Вовремя спросил!

– И Ленька тоже тактичным меня обзывает, – насупился Корховой.

– Нормально вчера доехали?

– Да. Он у меня и переночевал.

– Так вот с кем теперь проводят ночи русские богатыри! – воскликнула она патетически. – Таким роскошным генам грозит не перейти в следующее поколение!

– Ты чего? – испугался он. – Ты чего подумала? Да мы…

Она засмеялась и озорно захлопала в ладоши.

– Поверил, поверил!

Он только головой помотал – как бык, которого достали оводы.

– Нет, погоди. Что-то с головой у меня, никак в тон тебе не попаду… – Он помолчал. Она выжидательно смотрела ему в лицо. – Ты такая… – Он пустил пробный шар и сам удивился тому, что волнуется, будто ему лет шестнадцать, а этот пробный шар у него первый и пробный скорее для него самого, чем для той, в чью сторону запущен. – Ты такая красивая и малоодетая, что я тебя просто стесняюсь. И потому в мозгах ступор. Сейчас я постараюсь привыкнуть и приду в норму…

Она перестала улыбаться и отвела глаза. То ли искренне смутилась от столь нахрапистой откровенности, то ли – наоборот, подыгрывает…

Но если подыгрывает – так это ж еще лучше!

– Ты тоже славный, – негромко сказала она, не поднимая взгляда. Положила ногу на ногу. Ноги были полные, светлые, хотелось хоть щекой прижаться к ним, что ли… Порывисто вздохнула. – После вчерашнего мне тебя так жалко стало…

– Жалко?!

– Конечно. Ты пей чай, пей… Тут такого не достанешь, да и заваривать на Москве не умеют. Это наш, сибирский.

Он послушно отхлебнул. Странный был вкус. Впрочем, травяной. Пахло лугом каким-то, вернее – опушкой. Цветы, цветы, иван-чай выше человека, а дальше – чащобы малинника. Почему-то сразу сделалось уютно, ровно в детстве на открытой веранде, где они всей семьей сидели и пили чай из самовара, с медом… Какой там был воздух!

А пожалуй, Наташка со своей Сибирью тоже в этом должна понимать. Не то что вся эта интеллигенция.

– Ты по родным местам скучаешь? – спросил он.

– Я знала, – тихо сказала она. – Вот как в воду глядела. Это волшебный чай. В нем травы… Стоит только глоток сделать – и начинаешь вспоминать детство и родные края. Иногда скучаю, Степушка…

У него просто дыхание оборвалось, такой у нее стал вдруг мягкий, родной голос.

"Кто кого клеит?!" – с изумлением подумал он.

– Так вот. Мне стало тебя очень жалко, – заговорила она, не дав ему себя перебить. И посмотрела ему в глаза. – И кулаки-то у тебя не такие уж большие… И рожа совсем не тупо богатырская. И весь ты на самом деле такой беззащитный… Знаешь, сейчас жизнь стала, как война. Я вот несколько материалов по школам делала, по тому, какое там житье-бытье – в обычных школах, в продвинутых и, наоборот, в интернатах, в школах для детей с ограничкой… Все детки такие разные, а вот в этом – уже одинаковые. Они уже иного себе и не представляют. Каждый один, сам по себе, и либо ты – либо тебя… Война без конца. Мечтают о другом, хотят чего-то совсем другого – но на деле этого другого уже не представляют. А ты как будто вырос в мирном мире, где, конечно, не рай и люди вполне с норовом, но – все, в общем, вместе, а не поврозь. И поэтому тебя очень легко все время заманивать в засаду. Понимаешь? Тебя бы в общинный мир снова – цены бы тебе не было.

– А у тебя был общинный мир? – спросил он тихо.

– Да, – коротко ответила она. – Более чем.

– А что это?

Она задумалась, глядя куда-то в сторону. Сосредотачиваясь, подыскивая, видимо, слова поточней, глубоко втянула воздух носом и, давая легким простор для вдоха, на несколько мгновений выпрямила спину так, что упругая грудь ее будто коротким горячим ударом в низ живота ударила Корхового.

– Лебедь, рак и щука могли бы отлично сотрудничать, если бы делали какое-то общее дело, – сказала она. – Каждый живет там, где не могут жить остальные двое, и способен на то, чего опять же не могут остальные. Идеальное сотрудничество. Но это только если все трое друг другу очень доверяют. Вдали друг от друга, не видя, не в силах контролировать – всегда знают, что остальные все равно делают это общее. Значит, все трое должны быть чем-то по-настоящему, всей душой увлечены. Только так разные могут искренне делать что-то одно. А у нас теперь даже представления об общем деле нет, все мечты о единстве сводятся к тому, чтобы под общий хомут всех поставить. И поэтому, натурально, все только и норовят из-под хомута сбежать – и остаться в одиночестве. Общинный мир – это там, где не общий хомут, а общее дело.

– Никому не дано повернуть вспять колесо истории, – с отвратительной ему самому иронией сказал Корховой.

– Да, – грустно сказала Наташка. – Но иногда очень хочется.

– Луддиты вот в свое время машины ломали – думали, все зло от них…

– Ну да. А русские богатыри по пьянке демократов бьют – думают, все зло от них.

Его аж скрючило от стыда.

– Ну вот же как ты все вывернула!

– А потому что обидно за тебя. Ты же истреплешься по мелким бессмысленным дракам… Которые нужны не столько тебе, сколько тем, на кого ты кидаешься. Обидно. Грустно. Хочется уберечь.

– Наташка, – потрясенно сказал он, малость обдумав ее слова. – Так ты что же? Про меня думаешь, что ли?

– Бывает, – просто сказала она. – А теперь даже опасаться начала. Если бабе мужик интересен, симпатичен, а потом его плюс к тому еще и жалко становится – тревожный сигнал. – Помолчала. – Можно влюбиться до зеленых соплей, а мне это совсем не с руки.

Тут уж он вообще слегка онемел. Только схватился за свою чашку без ручки – пиалу, вот! – и отхлебнул.