Или пиво все же было ни при чем, а просто у него сточилось наконец все самообладание и до смерти захотелось того, что по сравнению со вставшими поперек горла бумажными прохоровками показалось настоящим боем?
ГЛАВА 2
Свобода на баррикадах
– Мне страшно… – пробормотала жена. – Мне очень страшно, мы же воюющая страна…
Он ласково прижал кончиком указательного пальца ее нос, как кнопку.
– А что ты мне говорила, когда я писал, что Путина нужно сместить и судить за нарушение Хасавюртовских соглашений?
Она опустила глаза.
– Что нельзя идти на поводу у бандитов… – тихо признала она.
– Ну, вот.
– Он так быстро вырос… – едва слышно прошептала она, и голос ее дрогнул близкими, готовыми хлынуть через край слезами.
Это точно, подумал Бабцев. Быстро. Только вот – кто о ком.
– Первогодков сейчас в горячие точки не посылают, – успокоительно сказал он. – Хоть этого мы сумели добиться.
– Ну и что? – спросила она. Шмыгнула носом. – Ну и что? Там и без войны сколько ребят калечатся. По телевизору чуть ли не каждый день… Побеги, стрельба друг в дружку… Это же страшно подумать, что творится в армии.
Да уж, подумал он. Американец Хеллер, наверное, полагал, что описал ад – а описал дом отдыха с рисковыми аттракционами. Читайте Гашека. Армии всех тоталитарных государств одинаковы.
Только плюс еще вечный русский бардак.
Правой рукой он обнял жену за плечи и несильно притянул к себе. Она прижалась на миг, потом уперлась в его грудь кулачками.
– Нет, Тинчик, надо наконец что-то решать.
Тинчиком она его называла, когда хотела ну очень уж приласкаться. Понятно…
Она заводила этот разговор не в первый раз. Но теперь уже был май, приперло. Выпускной год у балбеса.
– Ты же знаешь, что у нас нет сейчас свободных денег.
– Неужели нужно так много? Я узнавала…
– Но ты же хочешь не только в военкомат. Ты же хочешь, чтобы он сразу поступал. Это по меньшей мере двойная такса.
– Как ты говоришь… – Она вывернулась из-под его руки и отступила на пару шагов. Подняла глаза. Глаза уже сделались сухими, и понятно было, что теперь она примется не умолять, а требовать. – Такса… Все-таки ты не настоящий отец.
– Тогда попроси у настоящего, – сухо сказал он.
– Ты же знаешь, что у него ни гроша.
– Так не бывает. Все эти годы он не давал ни гроша – это да. Воля твоя, тебе хотелось быть благородной. Я понимаю. Раз, мол, я сама ушла, то и… Но сейчас действительно критический момент. Пусть твой гений в коротких штанишках раскошелится в кои-то веки.
– Почему ты так пренебрежительно о нем говоришь?
– Да побойся бога, Катя! Я его вообще не знаю, мельком видел пару раз еще тогда… Я говорю о нем только так, как говоришь о нем ты!
– Неужели я обзывала его гением в коротких штанишках? Не помню…
– А разве это бранные слова? – улыбнулся он.
– Смотря каким тоном… Вот у тебя тон был сейчас такой…
– Какой у тебя, такой и у меня. Вот где-то перед самым разводом по телефону ты его назвала даже "Эйнштейном недоделанным". Но только один раз.
– И ты помнишь?
– Наверное, это у меня профессиональное.
Она помолчала. Покосилась в зеркало, летящим движением – он очень любил, как она движется, – поправила прическу. Помяла один из локонов надо лбом, когда прижималась лицом к его груди. Теперь все снова стало как надо.
– Это твое последнее слово?
– Катюша, ну нет денег, – сказал он мягко, но окончательно.
– А ты напиши что-нибудь такое… быстренько… для европейцев.
– Сейчас уже не те времена, дорогая. Нас почти придушили. Начинается все с того, что простые люди не хотят идти на поводу у так называемых бандитов – а кончается тем, что по-настоящему бандитской становится власть.
– Потрясающе. То есть ты хочешь сказать, я же и виновата в том, что у тебя нет прежних возможностей плеваться желчью?
– Не ты одна. Народ опять взалкал величия и вечных ценностей. Как я еще в девяносто седьмом писал, сравнивая нацистскую Германию и современную Россию, "расцвет национальной культуры даром не проходит".
– Ой, да хватит политики. Сколько лет вместе живем, парень к тебе по-своему очень даже привязан. И ты с ним вроде дружишь… Ты понимаешь, что сейчас решается вся его жизнь?
– Конечно, понимаю. Я не понимаю только, почему его отец должен быть избавлен от всех этих проблем. Он что, несовершеннолетний?
Она глубоко втянула воздух носом.
– Ну, хорошо, – сказала она.
Потянулась к вешалке, сняла плащ. Одним текучим, змеиным движением облилась чужой кожей. Линька наоборот. С почти издевательским изяществом вступила в туфли. Все это заняло секунды, он ни разу не смог поймать ее взгляд. Когда она хотела, она умела прятать глаза по полдня – а тут секунды.
– До вечера, – примирительно сказал он на пробу.
С поджатыми губами, молча она вышла из квартиры. Уже с лестницы оглянулась.
– Я сегодня возьму твою "Ауди", – сказала она, не глядя ему в лицо. – У тебя все равно пьяный вечер, а мне надо хоть иногда выглядеть посолидней.
Клацнула дверь – словно киллер передернул затвор.
С добрым утром, сказал себе Бабцев и несколько раз глубоко вздохнул, старательно успокаиваясь. Вот и попробуй поработать теперь. Она-то в своей конторе может это делать в любом состоянии, как автомат. За несчастные шестьсот баксов…
А ведь она заранее знала про "Ауди". Если сказала это только с лестницы – стало быть, ключи уже были у нее в кармане…
Все, все. Надо сосредоточиться. Работы непочатый край. А вечером – идиотская пьянка; никак в этой стране не могут без пьянок, ну никак. Подумаешь, несколько редакций разом определились, кого посылают на запуск. Первый частный геостационарный сателлит… Как будто это что-то значит. Если к стране фашист на фашисте, то хоть каждый день мирные геостационары запускай для слеподырых, блаженненьких дурачков из Европы – все равно от этих запусков за милю воняет поганой оборонкой. Ну, бог даст – опять упадет.
Коли едем вместе, надо, понимаете ли, всем заранее сдружиться – то есть выпить. Будто мы и без того не знаем каждый каждого, как облупленных. Один себе на уме, ни рыба ни мясо, один русопят (представляю, как он ужрется!), одна красотка, даже удивительно, как она с такой мордочкой и фигуркой еще умеет прилично складывать слова… Почему я должен с ними пить?
Что за мерзкая страна…
Бабцев просидел у ноутбука почти час, но работа не шла, и, когда зазвонил телефон, взял трубку с отчетливой надеждой.
И она оправдалась.
Хотя в первый момент он почувствовал скорее разочарование. Конечно, с Семкой Кармадановым они в свое время очень неплохо дружили, но нельзя дважды войти в одну и ту же реку – особенно если она давно пересохла. В молодости ничто не говорило о том, что, повзрослев, Семка станет ограниченным фанатиком. А нынче у него повсеместно воры, грабители обездоленного трудового народа, зверообразные приватизаторы…
Курам на смех. Как будто можно предоставить людям свободу выборочно. Хорошим – свобода, плохим – конвой. Наоборот, только свобода и показывает, кто чего стоит. В строю-то все одинаково славные, красивые, бескорыстные и бритые наголо. Нельзя сначала выяснить, кто честный, а потом дать ему права. Наоборот, надо сначала дать права, а потом смотреть, кто нечестен, и к тому применять закон. А вот если закона в этой стране нет и не предвидится и если никто даже не хочет, чтобы он был и применялся, а все рассчитывают исключительно на царскую милость да на шубу с боярского плеча, – никто ей, стране этой, не виноват.
На самом деле хорош-то именно и только тот, кто умеет свою свободу, свои права превратить в источник существования. Пока не превратил – свободы и права пустой звук. Все равно что библиотека в доме неграмотного. Чем обильнее получился источник – тем, значит, тот, кто конвертировал в него свою свободу и свои права, лучше и умнее. А кто всегда готов сдать их за фук, чтоб его обрили и загнали в барак с барачным торжеством справедливой пайки – чем он хорош? Гад он, убогий и опасный. Убогий потому, что не способен ничего создавать, а опасный потому, что тех, кто создавать способен, жаждет утянуть в барак с собою вместе.
