Потом пошел в булочную.

И только возвращаясь домой с кирпичиком хлеба и пакетом йогурта, только поздоровавшись с Афанасием, безмятежно поглощавшим пузырек за пузырьком целебную настойку, Журанков по-настоящему понял: жизнь его кончилась, когда кончился "Сапфир". Именно поэтому ничего ему нынче не жалко и ничего не страшно.

Кроме одного: не выполнить свой долг. Долг, который, собственно, он слепо навязал себе сам давным-давно, ни с того ни с сего возомнив себя порядочным человеком. Теперь не отвертеться.

Он стоял у окна, сунув руки в карманы, и бездумно глядел сквозь растопыренные ветви кустарника на серую пятиэтажку напротив. Ветви были усыпаны нежными хвостиками распускающихся, полных надежд почек и обляпаны ссохшимися мутно-прозрачными презервативами; когда налетал порыв ветра, они разом принимались шевелиться – точно опустевшие коконы неизвестных науке, быть может, даже внеземных тварей, заразивших весеннюю планету. Журанков отдыхал после первого сеанса самосожжения, прикидывая, когда и как лучше совершить второй – а в голове медленно, как пузыри в вязкой среде, сами собой всплывали совсем не относящиеся к делу строки: претенциозные, высокопарные, манерные по нынешним простым временам… Откуда они плыли сквозь Журанкова и куда, он не знал и не задумывался над этим.

Но то уже была рисовка. На самом деле ненавидеть он тоже не умел – так и не научился. Как и презирать. Некоторым вещам некоторых людей учить совершенно бесполезно.

Она оказалась совсем домашняя – в короткой юбочке, если что и прикрывавшей, так уж, во всяком случае, не гладкие танцующие ноги, наглядно отдельные одна от другой, и замечательно тесной футболке с надписью "СССР".

Корховой только сглотнул от такого зрелища – и сразу, еще не перейдя порога, протянул Наташке букет. Буквально спрятался за него. Пивом они с Фомичевым так и не полечились. Корховому маниакально хотелось извиниться перед Наташкой, причем дела в долгий ящик не откладывая; стыд жег свирепо, будто под майку горячих углей насыпали – и хотя от бутылки пива с утра никто еще не умирал, это получилось бы по отношению к женщине как-то неуважительно. Да и некрасиво. Пришел прощения просить за то, что вчера перебрал, – и ввалился, дыша свежим "Туборгом", ухмыляясь с идиотской глубокомысленностью и натужно выговаривая слова… Картина! Нет, лучше смерть.

Благодаря такой щепетильности в вопросах чести теперь, в шестом часу, Корховой был свеж, как майская роза, а кровь его бурлила юно и даже как-то – невесть с чего – обнадеженно.

Верно, потому, что в доме у Наташки он был впервые.

– Господи! – Она засмеялась. – Так вот в чем дело! Заходи же! Спасибо, что хоть из подворотни позвонил…

– Не предупредить я не мог, – сказал Корховой, входя. Она взяла букет обеими руками и с какой-то знаково девичьей всполошенной заботливостью закрутилась на месте, соображая, где, куда и как его сажать. – Мало ли чем ты тут…

– А если б меня дома не случилось?

– Не пугай. Я и так нервный.

– Нет, ну – если?

– Ну, пошел бы пиво пить. И цветами закусывать…

Она с букетом наперевес уже бежала на кухню. Обернулась. Глаза ее сверкали, будто она была Корховому рада.

– Тебе что, сказали, у меня день рождения, что ли?

– Не-ет… – и впрямь испугался Корховой. – А что, у тебя день рождения?

– Не-а!

Убежала. Цветочки обрабатывает. У дев насчет роз какие-то свои приколы, чтоб дольше не вяли – прижечь, надстричь… или наоборот… Ладно, их проблемы.

– А чего ж ты спрашиваешь? – повысил он голос.

Ее не было какие-то мгновения, и вот снова идет – уже с вазой в руке, а розы, как и положено, не в руках, а в вазе. Поселила без бюрократической волокиты.

– Ас чего ж ты тогда с цветами?

– А ты смеяться будешь, если я скажу.

– Ну и посмеюсь, что плохого… Ты проходи, проходи.

Он, как телок за мамкой, пошел вслед за нею в комнату. Небольшая, но очень ухоженная и уютная. И все что надо. Ну, кроме кровати, конечно… Спит Наташка, надо полагать, вон за той дверью – и туда так запросто не попадешь. Тут – ладный компьютерный столик с мощной машиной, по сторонам навороченная акустика и ребристые стояки, полные компактов, аккурат под рукой – стеллаж со словарями и справочниками… Все очень рационально. Целая полка научпопа по космосу и ракетам. Готовится… И ни следа сигарет, ни единой пепельницы, ни малейшего запаха. Похоже, она и впрямь, даже дома, не курит. "А вдруг она не курит, а вдруг она не пьет?" Книг пропасть, журналов две с половиной пропасти. Неужто красивые молодые женщины по сей день читают? Впрочем, по работе чего не сделаешь, за деньги женщины еще и не то вытворяют… Да, но в том-то и кино, что Наташка Постригань за деньги предпочитает мотаться по миру, читать и писать – а не вытворять. И у нее все это классно получается, что тоже немаловажно. На единственной свободной от стеллажей стене две какие-то репродукции, даосские пейзажи, наверное, – Корховой в китайской живописи был не силен, хотя порой жалел об этом: есть в ней что-то гениально не наше, царствует не европейская мясная тяжеловесность, всегда сродни тупым фламандским развалам жратвы – вот это дуб, на нем сидят, вот это хек, его едят… Нет. Душа. Невесомая, летучая… Кузнечика тебе черно-белого нарисуют одной тушью – а и в нем душа дышит… Хотя, по слухам, как раз у китайцев-то души в нашем понимании и не мыслилось никогда, одна вполне материальная легкоэнергетическая сущность. Как ее… Ци. Только, говорят, упаси бог произносить это как цы. Хуже, чем говорить "деревня" через "ё" – "дерёвня"… А, ну конечно – у Наташки глаза раскосые и на стенах – китайские картинки. Стиль.

– Голова не болит? – спросила Наташка.

Она еще и заботливая!

– У меня немножко вискарика застоялось. В лечебных целях могу накапать…

– В глаза, – сказал Корховой. – Пипеткой. До полного рассасывания мозга. Если плохо помогает – рекомендуется вводить посредством клизмы.

– Да, – сказала она удрученно. Ваза с букетом уже стояла посреди стола, и Наташка уже лила туда воду из кувшина. – Судя по уровню юмора, тебе нынче градусов больше не надо. Чаю?

– Могу.

– Тогда айда обратно на кухню. Нет, букет я с собой туда же возьму. Пусть нам пахнет, пока свежий… Так что у тебя за дело?

Он вежливо пропустил ее перед собой. Вот откуда мужская галантность, на тридцать втором году жизни сообразил он, опять идя вслед за Наташкой. Ясно, зачем их надо вперед пропускать! Чтобы без помех смотреть, как у них под платьем ягодицы перекатываются!

Вроде бы условности дурацкие, бессмысленный политес – а если вдуматься, как мудро!

Прямая, гибкая, она шла, не оборачиваясь, и несла вазу обеими руками, и ножки ставила, что твоя трепетная лань.