А вот что Гарсия Лорка пишет о СВЯЗИ: «Подлинная дочь воображения — метафора, рожденная мгновенной вспышкой интуиции, озаренная долгой тревогой предчувствия… странствует и преображает вещи, наполняет их особым смыслом и выявляет связи, которые даже не подозревались… Пусть установится между людьми любовное общение, пусть свяжет их чудесная цепь, духовное единение, — ведь это к нему стремится слово, кисть, резец, — все искусства».

— Эк меня занесло! — подумал «командированный». Но не мог уже остановиться.

— Оказывается можно достичь эффективных контактов при помощи слабых «гомеопатических средств», — писал он, — в отличие от традиционных, на много порядков превосходящих чувствительность наших «приемников», а потому ослепляющих и оглушающих.

Аргументы «туннельности» не просто роились в мозгу, — мозг ломился от них. Трудно было их выстроить в очередь. Он уж заметил: на видное место всегда вырывается что-нибудь шумное, бойкое, но поверхностное не задевающее самой сути. В этом отличие просто способных умов от ума гениального.

Он писал и писал… «Оторвался», когда затрещал в замке ключ. Дверь открылась. В проеме со шваброй стояла Кузьминична.

— Чонить успел? Ну иди. Там тебя обыскались. Чего чаю-то не пил? Постой! А ты, часом, не болен?

Чувствуя себя выжатым, Пляноватый скитался по зданию, ища места, где бы приткнуться — дописать реферат. Все люди вокруг, казалось, изнемогали от тщетных попыток друг друга понять, ибо способы «Межчеловеческой Связи» дошли до придела запущенности и требовали неимоверных усилий. Мысль о «Туннельности» жгла.

Подгоняемый страхом, что начатое завершить не удастся, отчаявшись подыскать идеальное место, где бы никто не мешал, пристроился на подоконнике между пролетами лестницы. Разложил на шлифованном камне листы и начал стремительно покрывать их знаками выношенных и отточенных мысленно формул. Владимир Владимирович обнаружил в себе недоступный ранее дар все охватывать в целом. СТАРЕНИЕ подарило негаданный шанс: оказывается «накопление времени» может дать взрыв сокровенных возможностей… В сущности, в ожидании этого чуда мы и живем.

«Туннельность» достигается в узких пределах, нуждается в снайперской точности. Чтобы вывести закономерность и дать ей четкие формы, требовалось разработать систему… Она уже сформировалась в мозгу. Оставалось перенести — на бумагу. Этим и занимался Владимир Владимирович, ерзая на подоконнике, пока не поперхнулся от дыма: оказывается, тут по соседству собирались курящие женщины. Зажатые двумя пальчиками сигаретки так «оттягивали» эти нежные руки, что проектировщицы были вынуждены прижимать локотки к животу, подпирая их снизу еще одной рученькой. Даже в неловкости, с какой женщины чиркают спичками и прикуривают есть бездна изящества. Одна из них похвалила вторую: «Ты миленькая, умненькая девочка!» На что другая ответила: «Ах, я тобою любуюсь!» Пляноватому стало неловко, как будто у него на глазах примеряли колготки. Стараясь не выйти из состояния «озарения», он выбрался из табачного облака. Почти все уже было сделано. Оставалось лишь «довести до ума». Пристроившись у окошка в курительной комнате, где «журчали» за стенкою писсуары, «командированный» все, что надо было, развил, уточнил и «довел». Кто-то сзади, ворчливо сказал: «Ох уж эти мне формулы! От души навыкладывал? Смотрю, делать тебе, Пляноватый, нечего.» Обернувшись, Владимир Владимирович узнал старика Григорьева, двадцать лет добивавшегося, чтобы признали его открытие и заслужившего в связи с этим прозвище «долболоб». Когда, наконец, признали (от старости оппоненты его либо вымерли, либо ушли на покой), миновав кандидатскую, — он получил степень доктора и, потеряв интерес к науке, превратился в администратора.

— «Математический аппарат» еще работает? — двусмысленно ухмыльнувшись, спросил Григорьев.

— А ваш? — подыграл Пляноватый.

— Увы… И давно… — состроил гримасу старик и, поддернув штаны, гордо вынес матерую голову из прокуренной комнаты.

И тут влетел Федькин, хлюст в серой тройке — униформе референтов-помощников.

— Ты где пропадал? Я звоню! По всему институту ищу! Я же предупреждал: кровь из носа, сегодня же реферат должен быть у меня!

— Ты из мертвого вытянешь… — вздохнул Пляноватый, доставая из папки листы. — Вот, смотри.

— Дай сюда! — вырвал Федькин. — Гора с плеч! Бывай! Тороплюсь!

Вместе с Федькиным и страничками реферата, казалось, исчезли последние силы.

«Скорее всего, я напрасно старался, и эта «Туннельность» — еще преждевременнcть… Или уже опоздала».

Анна Петровна худела, слабела день ото дня, а когда обратилась к врачу, оказалось, что время упущено, что его уже почти не осталось. Навещая больную, Марина Васильевна не могла побороть ощущение, что само пребывание в онкологической клинике должно действовать, как приговор. Но Анна Петровна и здесь суетилась, точно надеялась выкарабкаться, и волновалась, как там Иван без нее.

С каждым разом Марина Васильевна видела новые признаки близкой развязки. Все чаще Анна Петровна глядела подстреленной птицей, каменея от боли, потрясенная несправедливостью происходящего с ней, как бы спрашивая одними глазами: «За что? Кому я сделала плохо?» А дождавшись фонтанчика из «милосердной иглы», — уходила в «свой домик», тихо стонала, и облизывая пересохшие губы, шептала что-то невнятное. Когда Марине Васильевне разрешили дежурить возле больной, она многого насмотрелась. Поразил ее молодой человек, тянувшийся ртом к вентилятору. Он, казалось, хотел запихнуть в никудышные легкие еле видимый венчик стремительных лопастей и так шарил глазами, как будто и ими ловил ускользающий воздух. Женщина видела синих отекших людей и совсем молодые свежие лица с налетом больничной тоски: эти люди, должно быть, уже ко всему притерпелись и, собираясь на лестнице или в больничном саду, с такою же страстью обсуждали болезни, с какою здоровые говорят про футбол и хоккей. Каждый старался зачем-то представить свое положение в самом трагическом свете, хотя про себя был уверен, что он-то уж как-нибудь выкарабкается, а вот его собеседник, бедняга, — уже не жилец.

Анна Петровна растаяла тихо, как и жила; однажды, придя на «дежурство», Марина Васильевна ее уже не застала. Все эти недели Иван, утешаясь вином, кое-что продавал, и, когда пришло время покойницу обряжать, в доме ее не нашлось ничего подходящего. Ушив на глазок, Марина Васильевна приспособила свое лучшее платье. На кладбище не обронила слезинки, но словно что-то живое, обуглившись, встало в груди ее твердым болезненным комом. Теперь она, точно прощаясь, бродила старинными улицами, проходными дворами. Даже безвкусица, разносортица зданий, кварталы — «темные дыры», стали ей ближе, милее, как будто морщины родного лица, которого завтра не будет. Смерть Анны Петровны приоткрыла Марине Васильевне судьбы людей, которым «посчастливится» выжить — то есть погибнуть не сразу, а уходить день за днем, платя за отсрочку безумное «пени» растянутой пытки и смертной тоски.

Искала в памяти «параллели», напоминавшие теперешнее ее положение. Жаждала заглянуть в глаза человека, попавшего в сходные обстоятельства. «Если нечто похожее уже было, — рассудила она, — то проныры-художники ни за что бы подобного случая не упустили.» Непривычно замедленное движение, мелькание красочных пятен и разнокалиберных рам до того утомили Марину Васильевну, что даже «убойный» шедевр галереи — «Иван Грозный убивает сына» — не тронул ее. Нижний этаж она просмотрела мельком и навстречу потоку людей возвратилась наверх — в полузал, где с первого раза углядела громадную во всю стену картину, больше других подходившую к теме. На полотне художника Иванова «Явление Христа народу» духовно глухая толпа противопоставлялась загадочной фигуре Иисуса. Нежно-розовая нагота подчеркивала животную простоту мужской сущности. Персонажи, еще не узревшие Бога, выглядели на картине слепцами — Узрите! Он уже здесь! — торжественно приглашал Иоанн Креститель, и на глазах у людей выступали слезы прозрения. Фигура Христа вдалеке, казалось, — окутана тайной. Облик его был неясен, глаза и губы только угадывались, что давало свободу воображению. Но Марину Васильевну не волновали «находки». Она хотела увидеть не символ, а человека-Иисуса в минуту, когда он явился к народу. Сама атмосфера Великого Чуда воздействовала заразительно…, а вот условность главного образа вызывала досаду.