Вернувшись с прогулки, малыш торопился в спальню, запрыгивал на «корову», бочком, приближался к Ольге Сергеевне и, немного смущенно, тыкался ей в лицо, убежденный, что весь этот теплый мирок в значительной степени был ее миром и что остальных обитателей дома, как когда-то его, она принесла сюда в свое время в хозяйственной сумке. Ольга Сергеевна целовала котенка, уложив, нежно гладила, наслаждаясь его доброй «песенкой». А котенок то расслаблялся и жмурился, то вздрагивал и напряженно пялил глаза на хозяйку. Она тоже с ним разговаривала, и с ним, и одновременно с собой, не в слух, как свойственно слабым натурам, — беззвучно. Взгляд ее то отчуждался, удаляясь в неведомое, то упирался в глаза собеседнику, точно желая проникнуть в его сокровенное.

Леопольду было неловко: казалось, его принимают за кого-то другого, но котенок боялся пошевелиться, не желая разрушить иллюзию. Ольга Сергеевна «приползала» с работы еле живая с ноющей болью в груди. В ушах — продолжал звучать голос начальника, в глотке которого словно соударялись стеклянные шарики, вызывая у окружающих нервные судороги. «Есть натуры, для которых такая работа — как раз то, что надо… — рассуждала Кошко, — но только не для меня. « «Отогревшись» возле котенка, она надевала халат: начиналась «вторая работа».

Однажды Игорь Борисович с малышом на плече, оказавшись поблизости от жилой двадцатичетырехэтажки, услышал немыслимый вой прерываемый истерическим лаем. А котенку вдруг показалось, что над ним прозвучал голос рока. Он вскочил, зашипел и прогнулся в спине одногорбым «верблюдом». Остромордая вислоухая псина с налитыми кровью глазами явилась из мрака. Лай ее был как будто смертелен уже сам по себе. Следом за бешеной тварью змейкою вился по снегу упущенный повод.

— Птусик, назад! Ко мне! — доносился из темноты грудной женский голос. Игорь Борисович сунул котенка за пазуху и почувствовал боль: коготки перепуганного существа достали до самого тела. Издавая истошные звуки, «псина» подпрыгивала, становилась на задние лапы, норовила передними упереться в живот и достать малыша. Пахло из пасти как из помойки. Игорь Борисович едва успевал уворачиваться, прижимая к груди потерявшего голову Леопольда.

Наконец, поводок был подобран. Высокая дама в норковой шубе, сдерживая злую собаку, точно вторила ей.

— Безобразие! — шумела она. — А еще в очках! Постыдился бы! С кошкой ходить — все равно что лягушку выгуливать!

Возвратившись на воротник, Леопольд долго не мог успокоиться, вымяукивая свое возмущение.

После этого случая у него испортился сон. За ночь котенок по несколько раз просыпался и, выгнув спину, шипел. А чтобы уснуть, поплотней прижимался к хозяевам. В душу малышке запало предчувствие. Если раньше на улице, речи хозяина принимались им за «мурлыкание», то теперь он подозревал, что хозяин сам жутко трусит и «мурлычет», чтобы только подбодрить себя. Во время прогулок им не раз попадались бездомные кошки, перебегавшие людям дорогу и с воплями прыскавшие во все стороны из контейнеров с мусором. Было время, когда котенок завидовал романтической жизни этого племени. Но после встречи с «вислоухим бандитом», он понял, что жизнь бездомных бродяг — непрерывное повторение таких встреч. Леопольд стал бояться снов, куда теперь частенько наведывалась зубастая пасть, алчущая впиться в живое, с хрустом перемалывать косточки, разрывая волокна и вызывая у жертвы такую безумную боль, что только при мысли о ней, кровавая пелена застилала глаза, и малыш, просыпаясь, с криком метался по дому, забираясь все выше и где-нибудь под потолком, на шкафу, садился обдумывать: как дальше жить.

— Ты не болен? — спросила хозяйка хозяина.

— А что такое?

— Соседка интересовалась: «Что с вашим мужем? Идет по улице с кошкой, а сам про себя — «Бу-бу-бу, бу-бу-бу… — не случилось ли, не дай бог, с ним чего?» — Понимаешь… кошки — это особая цивилизация… Вроде инопланетян. И они любят общаться

— Сам ты инопланетянин! Пожалуйста, не позорь меня перед соседями.

Она помнила, что в молодости Игорь Борисович трогательно поджимал губы, видимо, полагая, что они выдают «мягкотелость». Он был тогда одержим «гармонической личностью» и этим отличался от всех. Несмотря на поджатые губы, вместе с обычным мужским эгоизмом, она разглядела в нем редкое свойство… — «порядочность». Он был, как любил говарить, «чернорабочим преподавательского цеха» — без званий, блеска и перспектив. Единственным талантом его была доброта, а главной чертой — отвращение к суете, которое многими воспринималось как лень. Подвизался он в захудалом вузе на кафедре социально-экономического цикла. Предметы на кафедре мало имели общего с настоящей наукой, но, как «основополагающие», значили даже больше, чем — специальные.

Ирина была настоящим чертенком: могла подойти и «влепить» поцелуй, неожиданно шлепнуть, наговорить кучу нежностей и обнять с такой страстью, что глаза вылезали на лоб. Но малыш понимал: она в доме — самая слабая и нуждается в его дружбе. Если девочка долго засиживалась за учебниками, он забирался на стол, тыкался носиком девочке в щеку, укладывался под настольною лампою на тетради и книги, дескать, теперь моя очередь тут заниматься, и затягивал свой «Псалом Мира».

Малыш чувствовал, Ольга Сергеевна с радостью встречала Кошко после работы. И он отвечал ей тем же… Но затем власть над людьми забирала «враждебная сила», делая их глухими и нетерпимыми. У малыша было сильно развито чувство опасности: люди чересчур мало спали, и от этого в каждом из них поселялись «собаки усталости», которые только и ждали удобного случая всех растерзать.

Когда Леопольду однажды достался кусочек мышонка, он понял, что это — безумно вкусно, несравнимо вкуснее того, что бросали от мясорубки. Он долго облизывался, мечтая о новом кусочке. Однако с тех пор, как в его мозгу поселилась «свирепая пасть», котенок стал сам представлять себя этим кусочком. То было настоящим безумием.

По-своему он уважал человечество, но не мог отрешиться от опасений. Давно, еще будучи просто младенцем, он думал, что люди ему только снятся. Теперь с каждым днем росло убеждение, что в жизни своей он еще не встречал совершенно проснувшегося существа…

То были не очень серьезные мысли. Но думать так все-таки было спокойней, чем помнить только о страшном.

Больше других он боялся за Ольгу Сергеевну. Временами на нее находило такое «спокойствие», что всем становилось понятно: сейчас будет взрыв. В этих случаях чаще всего доставалось Ирине. Взрослые дети меньше нуждаются в ласке, и нерастраченная материнская нежность, как несдоенное молочко, портит характер. Девочка отвечала на крики родительницы визгом «человеческого котенка» и за это малыш прощал ее страстные выходки и жалел, когда она плакала от боли в висках. Было что-то общее в нежности, с которой взрослые относились к обоим «детенышам».

— И дома, и в школе, и на работе, все учат! — возмущалась Ирина. — Для чего у нас эти собрания? Чтобы воспитывать? Да?

— Чтобы воздействовать на нарушителей и поощрять добросовестных. объясняла Ольга Сергеевна.

— Только при бестолковых условиях возникает желание врать, воровать и трудиться спустя рукава!

— Ты тут ошибаешься, — включался Кошко. — Человек жив не хлебом единым, а собрания так же как митинги суть ритуалы, касающиеся чести, престижа и уважения человека… Иное дело, что некоторые ритуалы столь закоснели, что оказывают обратное действие, умножая сонмища циников и пошляков.

— Умница, папочка! — не то в шутку не то серьезно хвалила Ирина.